выпускников соседних школ, причем вовсе не такой многочисленный. Остальные (в том числе и я) шли в техникумы, разные училища, учениками на производство или теперь уже полностью помогать матери по хозяйству в ожидании недалекой свадьбы.

Несколько дней ушло на праздничные торжества по случаю окончания школы. Включая, как водится по сию пору, торжественное собрание (но еще без каких бы то ни было «вечеров» — тем более со спиртным), коллективное фотографирование, оформление и торжественное вручение соответствующих документов (еще одно мероприятие).

Значит, с заявлением о приеме и с необходимыми документами я добрался до 1-й Московской специальной военно-морской школы не раньше 10–15 июня. В том, что я буду принят, ни малейших сомнений у меня не возникало до той секунды, пока не открыл массивную дверь свежеиспеченного школьного здания. Ведь я был круглым отличником — причем настоящим, потому что репетиторства в его нынешнем виде тогда еще не существовало — и в школе по физкультуре значился «практически здоровым». Но уже в вестибюле дрогнуло сердце: все помещение было битком набито весьма импозантными папашами и мамашами со своими отпрысками. Напомним, что тогда военная карьера была самой престижной и оставляла далеко позади все остальные жизненные пути, включая даже искусство и не говоря о такой смехотворной стезе, как наука. Вообразите себе сегодня, в начале XXI века, что в помещении той же школы открыли бесплатные подготовительные курсы в Гарвардский университет даже для не знающих ни слова по-английски. И выдают наличными по 25 тысяч долларов каждому желающему на такие курсы поступить. Представляете, какая бы там моментально собралась публика и какие папаши с мамашами стали бы проталкивать своих чад подальше от родной страны? Таких, как я, одиноких провинциалов из какого-то там далекого тьмутараканьего Перова ли, Чутуева ли — безразлично, было раз-два и обчелся.

Тем не менее, я не пал духом, отстоял положенную очередь и сдал документы канцелярской девушке, которая, взглянув на них, назначила день и час предварительного собеседования, по итогам которого счастливец, если ему повезло, направлялся на медосмотр, и если ему повезло вторично, проходил завершающую фазу процедуры прием.

Как ни удивительно, предварительное собеседование помню весьма смутно, хотя надо полагать, оно было не менее триумфальным, чем такое же десять лет спустя, при поступлении в аспирантуру по военной истории в Академию наук СССР. Ведь мало кто из семиклассников мог похвастаться, что выучил почти наизусть книжки про военно-морской флот и артиллерию, уйму статей из «Малой советской энциклопедии» и всю до буковки военную историю в рамках курса неполной средней школы. Помню только нескольких дядей в военной форме, а вот что они спрашивали и что я отвечал — покрыто мраком: наверное, слишком волновался. Но думаю, что выглядел Пушкиным на выпуске из лицея. Только тот говорил стихами, а я, с тем же пафосом, — прозой. Как бы то ни было, то, что собеседование прошло успешно, подтверждалось направлением на медосмотр, чего был удостоен далеко не каждый.

Медосмотр занял еще дня два, потому что врачей было несколько, и к каждому — очередь. Но в пятницу 20 июня предпоследний врач был успешно пройден, оставалось сбегать в субботу с утра к глазнику в поликлинике неподалеку (остальные врачи принимали прямо в пустых школьных классах) — и в понедельник 23 июня можно было ждать финала того спектакля, который решал судьбу моей жизни.

К глазнику я попал впервые в жизни, так как на зрение дотоле не жаловался. Мне казалось, что оно у меня такое же, как и у всех нормальных людей, кроме несчастных очкариков, которым сочувствовал, но к которым себя не имел никаких оснований относить. И впервые в жизни увидел таблицу с буквами убывающей величины налево и закорючками тоже по убывающей направо. Мне велели зажмурить один глаз и прочитать верхнюю строчку. Это получилось блестяще. Следующая тоже прошла на ура. А вот на третьей или четвертой я споткнулся и начал фантазировать. Тогда мне надели дужки от очков, закрыли один глаз черным кружочком и начали вставлять разные стеклышки к другому. Через несколько минут был вынесен приговор: близорукость минус 2,5 диоптрии, плюс астигматизм. Мне выписали соответствующую бумажку, и я вернулся с ней в канцелярию, рассчитывая, что на такую мелочь не обратят внимания. Но там мне, вместо направления на заключительное собеседование, выдали обратно сданные документы и пожелали успеха на каком-нибудь другом трудовом поприще, где очки лишь украшают труженика.

Как во сне возвращался я домой, все еще не веря, что жизнь кончена, потому что жить было больше не для чего. Я возвращался домой с одной мечтой: заснуть — и больше не просыпаться.

22 июня 1941 года

Я пришел в себя только проснувшись утром на следующий день.

Поскольку было воскресенье, мы с родителями позволили себе понежиться в постелях до восьми утра. Обычно отец вставал в шесть, мать провожала его на завод к восьми, а меня поднимала в семь, чтобы я отправлялся к тому же времени в школу. Открыв глаза и убедившись, что родители тоже проснулись и тихонько разговаривали в своем закутке: я произнес роковые слова:

— Хорошо, если бы началась война!

(Заметим в скобках, что война шла уже целых четыре часа, что четыре часа назад немцы уже бомбили Киев и другие советские города и что еще через четыре часа о войне узнает только что просыпающаяся воскресная Москва).

Дальнейшая трагедия разыгралась в процессе одевания, уборки постели и готовки завтрака. Отец осведомился, не спятил ли я с ума и понимаю ли, какую беду накликаю не только на свою голову. Я как можно более доступно для такой аудитории, как родительская, разъяснил, что именно имею в виду. Напомнил, как рассказывал, что в вестибюле спецшколы видел толпу высокопоставленных папаш и мамаш с их отпрысками. Если бы началась война, чадолюбивые родители безусловно забрали бы своих выкормышей по домам, появилась бы уйма свободных вакансий, на которые столь же свободно можно было бы пройти даже с каким-то паршивым астигматизмом.

Кроме того, я слышал, что в таких случаях курс обучения обычно сокращают, а потери на фронте позволяют быстро продвигаться в чинах, до адмиральских включительно (мы еще в школе не проходили Грибоедова, и я не знал, что схожего мнения придерживался более чем за столетие до меня некий полковник Скалозуб, которому «только бы досталось в генералы», гори все остальное синим пламенем).

Отец, как с нам нередко бывало, начал горячиться. Он на все более повышенных тонах прочитал мне краткую лекцию о том, что