Шрифт:
Закладка:
Хильма Степановна и остальные сотрудники библиотеки немедленно откликнулись на призыв убирать улицы. Они все пришли в Стремянный переулок, где была гора мусора, а под ней хорошо сохранившийся труп молодого человека, такой замороженный, что железный лом не оставлял на нем никаких вмятин.
Сбоку стоял Эдик, не сводя глаз с матери, и, несмотря на холод, ни разу не отошел.
Через несколько дней после того, как гора в Стремянном была убрана, Хильма Степановна вдруг исчезла. Эдик тоже исчез. Говорили, что они эвакуировались в тыл, но затем правда выявилась.
Их арестовали, они «враги народа» – эта терпеливая, стойкая женщина и ее крепенький, стойкий малыш. Несмотря на блокаду, несмотря на бедствия ленинградцев, бдительное НКВД не бездействовало.
Мать с ребенком выслали из блокадного города в далекую ссылку в Сибирь. Причина обычная в сталинской России: ее муж, редактор карело-финской газеты, был расстрелян во время Зимней войны с Финляндией. Жена и сын оставались в Ленинграде, и одному лишь НКВД ведомо, зачем в конце страшной зимы 1941/42 года вдруг решили выслать Хильму Степановну с малышом. Двадцать лет продолжались их скитания. В 1945-м, когда Хильма пыталась вернуться в Ленинград, ей приказали в 24 часа оставить город. В Эстонии разрешили было пожить, но ненадолго. Потом Петрозаводск… Лишь в 1964 году, почти через 25 лет после расстрела, муж был официально «реабилитирован» советскими властями. И снова Хильма Степановна пыталась возвратиться в Ленинград, и вновь ей не разрешили. А ведь во время блокады от взрыва бомбы она потеряла слух и полностью оглохла. Да, при таких обстоятельствах жизнь ее оказалась весьма нелегкой[189].
Не только грязным стал город, жизнь в нем вообще прекратилась. Неделями не поступали письма и телеграммы. Однажды Николай Михайловский и Анатолий Тарасенков пошли на центральный почтамт узнать, нет ли писем с «Большой земли» для флотской газеты. У дверей их задержал вооруженный часовой.
– Вы куда? – спросил он сердито.
Они ответили:
– За письмами.
– Какие письма? – удивился тот.
– Да обыкновенные.
– Один пусть зайдет и выяснит, – распорядился часовой.
Тарасенков вернулся оттуда в полной растерянности. В огромном зале главного почтамта стояли тысячи ящиков с корреспонденцией. Мешки с письмами доходили почти до потолка, кругом беспорядок, холод, тьма, работников нет.
К марту помещение переполнилось до предела – 280 тысяч ящиков с нерассортированной корреспонденцией были беспорядочно свалены в залах и коридорах. На почтамт направили комсомольские бригады, чтобы они разобрали эти залежи корреспонденции. Впервые за многие месяцы были доставлены письма и телеграммы марта, всего около 6000, но полностью расчистить эти залежи удалось лишь за год. Иногда разносившие письма комсомольцы попадали в тяжелые ситуации, которые глубоко потрясали их. Одна девушка принесла в квартиру письмо, но семья адресата полностью вымерла, а тем временем почту закрыли и некого было спросить, что делать.
Женщина, год не получавшая писем, однажды, придя вечером домой, увидела, что ящик полон. Письма от мужа. Начав с первого, она прочитала все, одно за другим, и, дойдя до последнего письма, упала в обморок: в нем командир извещал ее о смерти мужа.
11 апреля председатель горсовета Попков подписал приказ трамвайному управлению установить нормальное движение на маршрутах № 3, 7, 9,10, 12 с 6 часов 30 минут утра 15 апреля. (Маршруты № 3 и 9 вели на фронт.) Управление сомневалось, что сможет выполнить приказ, но в результате огромных усилий в 6 утра из трамвайного парка вышли 116 трамваев. Их звонки, громыхание вагонов привели ленинградцев в дикий восторг. Увидев на Невском трамвай, люди плакали. Кто-то воскликнул: «Не может быть! Неужто я когда-то ехал в трамвае! Мне не верится. Я как будто лет 10 на нем не ездил».
Немецкий военнопленный, капрал Фалькенхорст, говорил тем, кто взял его в плен, что утратил доверие к Гитлеру, услышав утром 15 апреля звук трамвая на ленинградских улицах.
«Город снова ожил, – писал Вишневский. – Вот прошла под звуки оркестра военная часть, видимо выздоравливающие. Так удивительно, так странно после ленинградской тишины. Едут переполненные трамваи. На Большом проспекте – торговля, обмен. А на деньги можно больше купить, чем зимой. Многие продают одежду умерших».
В сущности, на черном рынке цены слегка поднялись. Раньше можно было достать 200 г хлеба за пачку папирос, теперь лишь 150 г. Спекулянты рассчитывают, что лед на Ладоге скоро сойдет и, хотя бы на какое-то время, будет нехватка продуктов. Люди все еще вывешивали на стенах объявления о том, что меняется на хлеб спальня красного дерева или беккеровский рояль.
Напряженность обстановки в Ленинграде не ослабевала. Вишневский даже полагал, что усилилась «из-за интриг и отсутствия понимания». Он не пояснил, что имеет в виду. В это время у него были трудности с утверждением сценария фильма «Ленинград в бою»; в город прибыл военно-морской политкомиссар Иван Рогов («Иван Грозный»); Вишневский отметил, что, «видимо, литературные драмы и раны 1930–1937—1938 гг. оставили в сознании глубокий след». Он, видимо, подразумевал, что роковые споры, междоусобицы, чистки тридцатых годов продолжались даже в самые страшные периоды войны.
По мнению Веры Инбер, конец зимы оказался временем самым тяжелым, она ужасно волновалась за мужа Илью Страшуна. Что-то новое появилось в его лице, оно стало пепельно-желтым с красными пятнами. Муж ходил с палочкой, ноги очень опухли, и она боялась, не заразился ли он тифом, когда лечил студента в общежитии. Умирали вокруг даже чаще, чем прежде, – умер добрый друг профессор П., и муж Евросиньи Ивановны, и еще один друг – Дина Осиповна. И сама она так измучилась. Не бомбы ее страшили, не снаряды, не голод, а душевное истощение, та предельная усталость, когда все раздражает – вещи, звуки, предметы. Она боялась, что сдадут нервы и она не сможет писать. Так холодно в ее комнате, надо перейти спать в другую. Она легла на диване, но не могла спать, все думала о подруге, ныне умершей, которая тут спала. В час ночи послышалась отдаленная бомбардировка, возникло ощущение, что это воздушная тревога, что она не слышала сигнала. В этой чужой
