демократического сосуществования. Крайне правые и крайне левые видят свою задачу в том, чтобы окончательно преодолеть наличествующий разрыв; для этого должны восторжествовать единодушная Нация или бесклассовое общество. Поэтому в рамках демократии, которая, таким образом, остается жива благодаря тому, что жизнь ее постоянно ставится под сомнение, на каждом фланге происходит принципиальный разрыв между партией, которая ценит превыше всего поддержание демократического соревнования, и партией, которая вступает в это соревнование, причем со страстью, позволяющей ей вырываться вперед, лишь ради того, чтобы его отменить. Тут же почти непременно возникает партия промежуточная, пытающаяся примирить стремления идеологических соперников к полной победе и демократические реалии. Другими словами, перед нами предстают три левые партии и три правые. На левом фланге это левые радикалы, верящие в то, что социальный вопрос способна решить только Республика; левые коммунисты, свято верующие в революцию и в отмену частной собственности, а между ними левые социалисты, надеющиеся совместить доктринальный коллективизм и республиканскую практику. На правом фланге это правые либералы, отстаивающие предпринимательство и связанные с ним индивидуальные свободы; правые традиционалисты, мечтающие о реставрации иерархического порядка, который покончит с разрушительными химерами индивидуализма (течение, по правде говоря, само раздираемое противоречиями между старыми и новыми, между классическими реакционерами, тоскующими по монархическому режиму, и фашистами, считающими, что для обретения органического единства Нация и вождь важнее Короля), а между ними авторитарные правые, стремящиеся совместить народный суверенитет с полномочиями верховной власти.

Заметим кстати, что противоречия между тремя составными частями гораздо более ярко выражены в правом лагере, чем в левом. Левых объединяет одно и то же ощущение «мы против», одна и та же вера в необходимость и плодотворность борьбы, и это облегчает конвергенцию. Радикалу может претить грубый язык классовой борьбы, на котором говорят коммунисты; но у него всегда в запасе обличение клерикальной угрозы, которое позволяет ему с большим или меньшим успехом сражаться в едином строю с остальными. Зато на правом фланге неприязнь к самой логике антагонизма выливается в решительное расхождение между крайними и умеренными. Неважно, что даже самые большие примирители восстают против наступающего противника. Их же и обвинят в расколе, которого вообще-то не должно было существовать. То же чувство выражается и в отказе открыто называть себя правыми, даже если вражда с левыми вынуждает объявлять себя таковыми от противного: произнести это слово значило бы признать, что внутри сообщества, которое хочется считать гармоничным, или внутри Нации, которую хочется считать изначально сплоченной, существуют структурные причины для раскола и вражды.

Между тем эта же самая идея, окостеневая и радикализируясь, приводит к противоположным поступкам. Отрицание превращается в бешеную страсть к предъявлению обвинений. Из того факта, что существование сообщества прочно увязано с его внутренней солидарностью, тоталитарное сознание делает вывод о том, что главная опасность исходит от рокового врага, каковым объявляются чужаки, иностранцы и их подрывная работа внутри сообщества (ведь внутренних причин для раскола быть не может); особую же тревогу вызывают евреи – неассимилируемые, но сделавшиеся похожими на остальных. Постольку, поскольку идет борьба, неизбежная борьба, необходимая для выживания национального организма, образуются лагеря, к которым борец, убежденный в своей миссии, не колеблясь присоединяется. Отсюда неоднократно отмечавшаяся страсть крайне правых к использованию речей и методов крайне левых, которые, как им кажется, гораздо лучше отвечают их боевым наклонностям, чем речи и методы их естественных союзников.

Какой бы сильный разлад ни вносил в лагерь левых спор о формах демократии, левых объединяет общая культура, общее понимание конфликтов, способное ради общего дела сгладить политические разногласия. Тогда как дистанция между либеральной минимизацией противоречий и фашистской, или просто авторитарной, агрессивностью людей, отрицающих возможность демократизации конфликта, кажется непреодолимой даже мысленно: слишком велика разница намерений, языка и стиля. Правда, это не мешает конечным идеологическим схождениям: обе части правых живут мечтой об идеальном государстве, избавленном от гибельных ферментов разлада. Однако очевидно, что даже если бы эти обе части образовали коалицию, они не смогли бы забыть о былых разногласиях. Говоря короче, если в теории существует единый левый лагерь, то правых лагерей на практике несколько. Отсутствие симметрии между двумя краями происходит в большой степени от этой оппозиции между символическим единством и неистребимым практическим многообразием127.

Новое и неизменное

В свете сказанного становится, пожалуй, возможным взглянуть с новой точки зрения на сложный вопрос о том, существует ли, как настаивал Рене Ремон, преемственность между многообразием правых объединений в XIX веке и множественностью правых течений в веке ХХ128. До какой степени легитимизм, бонапартизм, орлеанизм находят продолжение в течениях ультранационалистических, авторитарных и либеральных, которые переформируются и расцветают после 1900 года? Впрочем, многочисленные утверждения преемственности между якобинством и коммунизмом доказывают: тот же вопрос имеет смысл и применительно к левым. Не претендуя на его решение, попробуем показать, что делает его в высшей степени правомерным.

Если преемственность существует, то в первую очередь на структурном уровне. Относительно неизменным остается правило распределения, согласно которому на каждом этапе наличествуют три идеальных типа правых и левых. В той мере, в какой становление представительного порядка во Франции происходило под знаком его радикальной критики, в одном случае извне, во имя сохранения традиций, в другом – изнутри, во имя придания ему социального содержания, его конкретное политическое воплощение почти неизменно сопровождалось разделением на его умеренных сторонников (монархической или республиканской направленности) и его решительных противников (одних из желания его отменить, других из стремления его превзойти), и непримиримость этих лагерей порождала на обоих флангах срединные примирительные позиции. Наполеоновский режим очень рано придал мощное, влиятельное и более чем живучее выражение этой потребности в синтезе: он завершил Революцию, примирив тоску по персонифицированной сильной власти с ее плебисцитарной легитимизацией. Но в то же время, начиная с жирондистов и кончая «соцдемами» Второй республики, умами владела потребность в гармоническом сопряжении расцвета свобод с утверждением коллективного суверенитета в области экономической и социальной.

Разумеется, ось конфронтации постоянно сдвигается. В период между 1815 и 1848 годами, когда маятник качнулся в сторону реакции, предметом публичных дискуссий становится сугубо политический вопрос выбора между монархией и республикой. Тем не менее именно в эту эпоху регулярное функционирование институций, каким бы ограниченным оно ни было, позволяет размежеванию внутри каждого из лагерей принять форму, можно сказать, классическую: правительственный центризм противостоит оппозиционным крайностям, а между ними, разделяя и связывая одновременно, действуют люди, занимающие промежуточные позиции и стремящиеся соединить идеализм с реализмом, верность доктринам с поисками осуществимого. Важнейшая вещь: наследие Революции раз и навсегда определило репутацию крайних позиций, которые остаются на удивление неизменными в течение почти двух столетий. В результате чего