Конец исключительности

На первый взгляд после 1945 года превалирует по-прежнему французская политика традиционного образца, а с нею и разделение на правых и левых. Конечно, крайне правые исчезают почти полностью после поражения фашистских режимов. Конечно, классические правые выходят из периода испытаний весьма сильно дискредитированными. Зато на противоположном фланге левые в ореоле героических побед больше, чем когда-либо, желают утвердиться именно в качестве левых и больше, чем когда-либо, тон среди них задают крайне левые коммунисты. Однако не бывает левых без правых. Поэтому символическое и моральное доминирование левых будет сопровождаться поддержанием оппозиции правые/левые во всей ее силе. Просто эту оппозицию будут более яростно, чем когда-либо, отрицать правые, ведь их нежелание признавать себя таковыми удвоится из‑за стремления не иметь ничего общего с позорным прошлым. Голлисты сделаются глашатаями этого отказа. Даже выборы президента начиная с 1962 года131 не повлияли на бинарную систему. А ведь они оказали воздействие на один из главных ее параметров, поскольку неоднократно абсолютное парламентское большинство получала одна партия, партия президента. И в то же время они обострили противостояние правых и левых, сделав его в реальности основанием и «железным законом»132 выборов верховной власти. Тем более что сохранение мажоритарного голосования в два тура вызывает к жизни добрые старые рецепты изначального рассеивания каждого из двух лагерей и их последующей манихейской перегруппировки. Множественность партий по-прежнему господствует, хотя победа на выборах президента республики требует большинства, сложенного из голосов «правых» и голосов «левых».

В результате после окончания эпохи де Голля, когда мажоритарная логика, связанная с плебисцитарным голосованием за главу исполнительной власти, казалась несокрушимой и когда «между коммунистами и нами» оставалось, кажется, «всего-ничего», внезапно, вместе с возрождением социалистической партии и Союза левых в 1970‑е годы, начался период, когда на первый план вышел фундаментальный антагонизм. Политический центр практически исчез. Однако постоянные напоминания о необходимости «повернуться» к его остаткам показывают, что организационный рефлекс никуда не делся. «Франция хочет, чтобы ею управляли из центра», – как заявил весьма показательным образом один президент Республики (Валери Жискар д’Эстен) в один весьма интересный исторический момент. То был момент, когда возрождение социалистов на левом фланге и отделение партии президента от голлистской партии на правом фланге превратили французскую политическую систему в четкую четырехпартийную структуру, знаменитую «биполярную кадриль», по выражению Мориса Дюверже133. При наличии четырех партий описанный выше механизм продолжает функционировать: разделение на правых и левых вытекает из коалиций между партиями, вынужденными действовать сообща на фоне напряжения между правительственной неуступчивостью одних и оппозиционными рефлексами других. Если же вспомнить о месте президента республики в этой конфигурации, то окажется, что старый механизм восстановлен в полном виде. Правда, президент вынужден поддерживать действия правительства, а потому центр, воплощенный в нем, обладает мощью не столько политической, сколько символической. Таким образом, на практике, хотя институциональный контекст радикально отличается от старинных республиканских традиций, распределение политических сил по-прежнему совершается в соответствии с классической формулой. Лишнее свидетельство неистребимой верности этой страны самой себе.

И тем не менее в 1945 году что-то надломилось. Что-то, созревавшее подспудно, затем постепенно выходившее на поверхность и наконец сделавшееся очевидным со всеми вытекающими последствиями. Мы покажем это на примере более или менее произвольном. Он выбран, чтобы продемонстрировать, насколько сильно отличались две послевоенные ситуации и общей обстановкой, и сугубо политическими последствиями. 1918 год, как всем известно, – это возникновение после большевистской революции мирового коммунистического движения, приведшего к радикализации и полной перестройке левого лагеря во Франции. Это также радикализация крайне правых, пусть даже их главные темы начали складываться еще до 1914 года; страшный опыт мировой войны довел их до пароксизма и выпустил на свободу. Что же касается 1945 года, он, напротив, хотя осознали это далеко не сразу, начал изменять вековое соотношение сил на противоположное. В этот момент был положен конец соскальзыванию влево, тому «левому крену», который характеризовал французскую политическую жизнь начиная с 1815 года. Никакая новая сила левее коммунистов, способная одним махом сбросить с доски шахматные фигуры, после 1945 года не родилась. Казалось, это могло произойти сразу после событий 1968 года, под давлением леваков. Однако наступление крайне левых получилось совсем нежизнеспособным, и очень скоро они сами кардинальным образом изменили свою позицию. Левацкая критика коммунизма не замедлила переродиться в критику либеральную.

На сей раз дело было не только в том, что силы левых иссякли. Дело было в том, что Франция вступила в период размывания и даже деградации крайних политических сил, неопровержимым свидетельством которого является показательное ослабление коммунистов в течение 1980‑х годов, – процесс, довершенный крушением советской системы. Но было бы ошибкой видеть только этот бесспорный кризис, не замечая в нем проявление неких общих тенденций. В менее явных формах тот же распад происходит и на правом фланге. Прощание с католическим изоляционизмом, усвоение ценностей индустриального и торгового общества, модернизация нравов – вот веяния нового времени, которые не обходят стороной и правых; все их реакционные симпатии, вся их враждебность эгалитарной, капиталистической и демократической современности, все это терпит не менее бесспорный крах. Пожалуй, самое показательное проявление этой тенденции – переход крайне правых ксенофобов из Национального фронта, вошедших в силу и начавших одерживать электоральные победы в 1980‑е годы, к ультралиберализму американского образца – доктрине, которая вовсе не пользовалась симпатиями их предшественников134.

Кризис 1929 года обострил жажду власти и тоталитарные амбиции. Длительный кризис, начавшийся после 1974 года (по правде говоря, разразившийся после трех десятилетий триумфального роста и расцвета государства всеобщего благосостояния), вновь привел к сакрализации индивида, к агрессивному воскрешению либеральных принципов, к глубокому укоренению плюралистического духа и явственному разочарованию в радикальных коллективистских концепциях, и реакционных, и прогрессистских. Дело дошло до того, что Революция, как показало празднование ее двухсотлетия в 1989 году, перестала исполнять роль первичной сцены французской политики. Не осталось ни одной значительной силы, которая претендовала бы на традиционалистское наследие. Что же касается последних поклонников неумолимой якобинской диктатуры, их влияние становится еле заметным.

Впервые за два столетия свобода делается во Франции ценностью, которая не подлежит сомнению и может не опасаться атак со стороны крайних политических сил. Тут намечается тенденция, которая, в случае если она укоренится, непременно исказит самым существенным образом классическую оппозицию правых и левых. Ибо она работает непосредственно против основополагающего принципа этой оппозиции. За отсутствием крайних сил, достаточно сильных, чтобы воздействовать на все устройство публичной сцены, мы, возможно, в свой черед придем к двухпартийной системе, при которой