в центре будут противостоять друг другу две крупные силы без отчетливого идеологического стержня. В этом случае правые и левые станут не более чем рудиментарными этикетками, которые больше не будет животворить дух, их породивший и продлевавший их существование, а именно настоятельная потребность соединить лагеря, переживающие трудные времена и страдающие от непоправимых расколов. Но тут нужно учесть влияние культуры, сделавшейся второй натурой. Если, с одной стороны, политическая игра стремится таким образом к упрощению, в результате которого она сведется к противостоянию одной правительственной партии и одной оппозиционной, то, с другой, разве не возникают на наших глазах новые крайние партии? Аналитики утверждали, что всплеск национализма и ксенофобии, упомянутый чуть выше, – это не более чем протестные реакции без всякого будущего. Меж тем этот национализм прочно укореняется в политическом пейзаже и грозит существенно на него повлиять. Сходным образом и экологическое движение, казалось, обречено оставаться милым маргинальным активизмом. А между тем оно набирает такую популярность, что уже сейчас сделалось настоящим сообществом «родных по духу». Следовательно, мы, по всей вероятности, переживаем сейчас переходный этап, примерно такой же, какой переживало французское общество на рубеже XIX и ХX веков, когда повсеместное проникновение демократического принципа влекло за собой полное обновление споров относительно его воплощения; этап, по окончании которого мы, возможно, увидим в совершенно новом обличье прежнюю конфигурацию политических сил.

Обновление или разрыв? Колебания в ответе на этот вопрос характерны для современного французского общества, не уверенного в своей идентичности, более, чем когда-либо, мечущегося между двумя точками зрения: либо непрерывность своей истории, либо «конец исключительности», вследствие которого прошлое продолжает жить только в воспоминаниях.

Символическая функция разделения

Что бы ни случилось в будущем, отныне правые и левые существуют независимо от той матрицы, в которой они развивались изначально. Они завоевали всю планету. Они сделались универсальными политическими категориями. Они принадлежат к базовым понятиям, с помощью которых объясняется функционирование современных обществ в целом. В конце книги мы хотим рассмотреть это чудесное распространение двух понятий. Почему именно они понадобились всем без исключения? Ведь совершенно недостаточно объяснять это, как нередко делается, сведением демократического устройства к выбору между двумя возможностями. И в любом случае необходимо объяснить, почему эти возможности описываются непременно словами «правые» и «левые», хотя и не везде с одинаковой интенсивностью: чаще в Европе, чем в Северной Америке135.

Нам говорят, что введение всеобщего избирательного права требует предельного упрощения выбора, предлагаемого избирателям. Допустим. Однако бинарных оппозиций, способных пригодиться в подобных ситуациях, немало; некоторые почерпнуты из истории, некоторые – из общего символического репертуара. Мы уже говорили о триумфе и закате одной из них – оппозиции красных и белых. Почему же из множества оппозиций была в конце концов выбрана именно оппозиция правых и левых, которая не столько вытеснила остальные, сколько закрепилась в качестве последней инстанции, той, которая вмещает в себя все прочие: республиканцев и демократов, лейбористов и консерваторов, социалистов и буржуа, либералов и прогрессистов? Неизбежно, говорят нам также, что в обществах откровенно исторических, ориентированных в будущее, сознающих, что находятся в движении и обсуждают свои дальнейшие трансформации, возникает большой разлад между партией прошлого и партией будущего. Разумеется. Прудон сформулировал эту мысль с большой ясностью сразу же после 1848 года. «Коль скоро человечество прогрессирует, – пишет он, – и коль скоро оно действует лишь исходя из воспоминаний и предвидений, оно естественным образом разделяется на две большие категории: одна, более верная опыту древних, не желает идти вперед в неопределенность и неизвестность; другая, не терпящая нынешнего зла, склоняется к реформам»136. Колебания между консервацией и переменами представляют собой основополагающую, неизбежную черту обществ, члены которых мыслят свою жизнь как находящуюся в процессе становления. Но почему же в таком случае было не выбрать противопоставление порядка и движения – пару, которая, как показал Франсуа Гогель, начиная с Третьей республики лучше всего подходила для анализа выборов во Франции?137 Несмотря на свое соответствие фактам, несмотря на свою соотнесенность с основами существования современного общества, оппозиция порядка и движения осталась оппозицией ученой, лишенной общедоступной выразительности: самое большее, на что она оказалась способной, это проникнуть в сферу социальных репрезентаций в форме пары равно нелестных идентификаций реакция/революция. А вот пространственная оппозиция правого и левого, несмотря на свою малую способность отражать длительность или передавать темпоральное напряжение, оказалась наиболее пригодной для выражения главного раздела между любовью к устоявшейся традиции и надеждой на новое. Чем же все-таки питается эта многообразная выразительность?

Чтобы ответить на этот вопрос с наибольшей убедительностью, следовало бы изучить во всех подробностях распространение этих двух понятий во всем мире, страна за страной. Следовало бы, например, исследовать – и это исследование оказалось бы очень поучительным, – какими путями понятия «правые» и «левые» вошли в обиход в Великобритании; произошло это в переходную эпоху трехпартийности, когда, после выборов 1906 года, возникла и начала входить в силу партия лейбористов, которая в конце концов в период между двумя войнами полностью вытеснила с политической арены либералов и сделалась второй большой силой в английской политике. Сопоставление множества разных случаев показало бы, по какой причине в той или иной стране в данный конкретный момент новая оппозиция с успехом вытесняла те, что были приняты на национальной почве. Как и когда разделение на правых и левых сделалось обыденным языком стран с представительным правлением, которые изначально и не думали им пользоваться? Вопрос увлекательный, и ответ на него отлично дополнил бы анализ происхождения этой пары понятий, однако для такого ответа потребовалась бы целая книга.

За отсутствием такой возможности сформулируем две гипотезы или, скорее, двойную гипотезу о причинах этого всемирного распространения. Первая часть гипотезы касается субъективных причин укоренения оппозиции правые/левые; вторая – ее объективного соответствия политическому полю, каким его определяют основополагающие принципы наших обществ. Первая главная причина успеха интересующей нас оппозиции состоит, по-видимому, в том, что она позволяет акторам телесно отождествлять себя с тем целым, к которому они себя относят. Иначе говоря, разделение на правых и левых есть не что иное, как замена извечной органической символики в обществе, которое, в отличие от предшествующих, не может больше представлять себя в виде тела. Вторая причина исходит из совсем других оснований. Она вытекает из самой логики демократической легитимности и неотделимых от нее антиномий. В обществе, которое признает своими основаниями исключительно права индивидов, неминуемо возникают разногласия касательно способов их соблюдения, более того, всякая политическая сила, претендующая на такое соблюдение, оказывается раздираема внутренними противоречиями. Вследствие чего мы вновь обращаемся к указанной выше первой причине. Отождествление себя с