продвинутых либералов 1820‑х годов, которые даже не осмеливаются признать себя республиканцами, отождествляют с якобинцами. И дело тут не просто в полемическом преувеличении: подобная идентификация имеет реальную символическую значимость как отсылка к первичной сцене, без которой ни одно политическое действие не может быть истолковано. Так что и республиканизм, и социализм внутри республиканизма и рядом с ним в свой черед будут обязаны вписаться в эту первичную сцену. То же относится и ко всем прочим, не исключая и коммунистов. Рассуждения о буржуазной ограниченности робеспьеризма не помешают им страстно желать отождествления с ним.

Таким образом, несмотря на гигантский «сдвиг влево», явившийся следствием вековой борьбы за воплощение в жизнь демократического принципа, символические границы политического поля, располагающегося между ультрароялизмом и ультраякобинизмом, остаются на удивление неизменными. Все значение этого важнейшего фактора преемственности можно оценить, если принять во внимание то постоянство, с каким и партия порядка, и партия движения сохраняют, несмотря на все перемены, ту же тройственную структуру.

В этом отношении чрезвычайно характерна политическая перегруппировка, намечающаяся в начале ХX века. Параллельное переформулирование революционного проекта и проекта контрреволюционного происходят так, как если бы ХX век вознамерился повторить век предшествующий. Казалось, что демократия полностью укоренилась во Франции и сделалась элементом повседневности. И на глубинном уровне так оно и есть: ее легитимность столь прочна, что ее уважают даже противники. Тем не менее, несмотря на эту победу, под сенью демократии зреют две силы, опровергающие ее во имя утопии двух видов: одной пассеистической, другой футуристической; обе они атакуют демократический порядок, впрочем, с разной мощью. И под их давлением наследие Революции претерпевает радикальное изменение. В отношении структуры оно кажется неизменным, но если взглянуть на содержание, выяснится, что преемственность иллюзорна, пусть даже сами участники процесса на ней настаивают. Что бы ни думал Шарль Моррас, у него очень мало общего с предшественниками – роялистами XIX века. Дело в том, что с тех пор случилось основополагающее событие – на сцену вышел национализм. Перейдя слева направо, он заставляет правых по-новому осознать себя, сплотиться вокруг фигуры, воплощающей коллективную силу, а это, что ни говори, приобщает их к индивидуалистической современности. Ультранационалистическое преображение тоски по Старому порядку открывает путь к «эпохе фашизмов».

Это, впрочем, не означает, что ссылка на прошлое не играет никакой роли. Совсем напротив. Чтобы понять, что отделяет Французское действие, пионерское воплощение фашизма, от гораздо более агрессивных течений, которые пришли на смену этой организации в Италии, а затем в Германии, следует обратить внимание именно на этот пассеизм. Пожалуй, можно даже вывести нечто вроде обратно пропорциональной связи между тоталитарными устремлениями и силой уважения к традиции. Чем больше формы организации общества, сцементированного властью (что составляет всеобщую цель), откровенно заимствованы из монархического прошлого, иерархического и органического, тем менее силен и последователен тоталитаризм. Реакционная составляющая ослабляет составляющую тоталитарную. Напротив, чем меньшим уважением пользуется традиция, тем больше потребность в укреплении собственной мощи и соперничество с большевизмом вынуждают, как это произошло в случае с нацизмом, к новому изобретению идеи нации, сплачивающейся ради войны вокруг вождя и расы, и тем более тоталитарным становится режим. Быть может, именно тем, что во Франции сохранился настоящий контрреволюционный дух, что культурная модель Старого порядка не утратила своей влиятельности, следует объяснить тот факт, что фашизм гитлеровского и даже муссолиниевского типа не укоренился здесь и не расцвел в полную силу.

В любом случае с точки зрения коллективной символики небезразлично, что новое на редкость прочно связано со старым и небывалые явления ХX века интерпретируются в свете вечного конфликта, разгоревшегося в 1789 году. Точно таким образом дела обстоят, как уже говорилось выше, в противоположном лагере, несмотря на то желание порвать с прошлым, включая традиции рабочего движения, которое характерно для большевизма. Не подлежит сомнению, что ленинская партия как орудие захвата власти, а также и прежде всего как вектор практического движения к бесклассовому обществу с традицией порывает. И тем не менее образ этого совершенного боевого единства умов, воль и действий, этого безоговорочного подчинения каждого из колесиков механизма общей доктрине – подчинения, которое после растворения государства призвано распространиться на все общество в целом, – все это во Франции без труда совместится с богатейшим образным наследством 1793 года, Комитета общественного спасения, народного единодушия и признания необходимости Террора.

Как бы там ни было, благодаря этому многообразию истоков эпоха тоталитаризмов должна быть признана для французской политической сцены, хотя это и может показаться странным, эпохой классицизма, воскрешающей самую каноническую форму распределения сил и самую основную эмблематику. Под действием этих неумолимых и систематических врагов демократии внутри каждого лагеря размежевание из‑за вопроса о свободе возвращается к элементарной простоте, осложняющейся лишь вечными попытками ускользнуть от выбора.

Более того, на левом фланге распределение партий почти в точности совпадает с идеальной тройственностью: социалисты в середине, а по краям бдительные защитники индивидуальных прав в лице радикалов и непримиримые борцы за социальные права в лице коммунистов. Ничего подобного не наблюдается в правом лагере, даже на крайне правом фланге, где вместо партийной дисциплины вечно царят разброд и неопределенность. Именно здесь пригождается типология течений, помогающая выделить в этой туманности три главных направления, соответствующих, если угодно, «легитимизму», принципиально чуждому вниманию к индивидам, «орлеанизму», открытому для консервативной версии современной материальной цивилизации с ее представительным режимом, и «бонапартизму», стремящемуся конвертировать народный суверенитет в собственную власть. Впрочем, вся эта конструкция сохраняет убедительность, лишь если не присматриваться слишком внимательно к реальным преемственностям, правдоподобие которых связано с видимой (и по сути дела обманчивой) непреклонной приверженностью роялизму.

Но что бесспорно сохраняется и имеет значение, это структура, порождающая симметричные тройственные деления. Содержание и цели на каждом фланге разные, но центральный вопрос стоит перед всеми один и тот же, а он предопределяет формальный набор возможностей. Определяются при этом, разумеется, не партии и даже не «родные по духу» (familles d’esprit), в том смысле, в каком о них писал Тибоде129. Это просто тенденции общественного мнения, разом и относительно независимые, и замечательно постоянные. Они формируют некую скрытую арматуру политического поля, на фоне которой давление контекстов, влияние исторического опыта, характеры людей образуют более или менее сложные и подвижные партийные конфигурации, более или менее верно отражающие ситуацию.

Однако не все на публичной сцене может быть сведено напрямую к этому ядру. Некоторые настоящие сообщества «родных по духу», рожденные определенной ситуацией или потребностью, вовсе от него не зависят. Таков, например, индустриализм, справедливо выделенный Тибоде в отдельную категорию и вызванный к жизни трудностями перехода страны, начиная с ее правящих кругов, к современным формам материальной