все это лишь укрепляет и расширяет последствия основополагающей операции 1936 года, последней и окончательной. Символическое слияние левых играет в пользу партнера, в течение полутора десятка лет воплощавшего бескомпромиссный отказ от слияния. Точнее, оно превращает в символического хозяина положения того, кто сумел вписать классовую борьбу в рамки политической конкуренции, но может и вернуть все в прежнее состояние.

Правые: отрицание как подтверждение

Повторим еще раз: инициатива исходит от левых. Было бы искусственным утверждать, что на правом фланге все происходит симметричным образом. Раздел между правыми и левыми подчеркивается, драматизируется стараниями левых, которые одновременно заново определяют себя в качестве левых. Под их давлением правые консолидируются как партия сопротивления. Их нежелание именоваться правыми объясняется не столько неприятием термина, сколько еще более резким неприятием той ситуации антагонистического противостояния, которую левые навязывают им в агрессивной форме. Показательно, что в предвыборных речах правых обличения левых звучат гораздо чаще, чем утверждения себя в качестве правых или, по крайней мере, выступающих под этой маркой. Правые предпочитают стигматизировать название противника и предсказывать гибель Франции в случае «победы левых»120, свое же название вперед не выставляют. Иначе говоря, даже отрицая то разделение, какого они не хотят признавать, они, по сути дела, его подтверждают.

Парадоксальным и поучительным образом именно крайне правые активисты, отказывающиеся признавать оппозицию правых и левых, употребляют сам термин без всяких сомнений. Правда, применяют они его, как правило, не к самим себе, а к недостойным соседям и попутчикам. Это особенно очевидно, когда в марте 1936 года Бразийяк обращается с письмом к «правым придуркам», осудившим нападение активистов «Французского действия» (Action française) на Леона Блюма: «Самое скандальное в том, что можно назвать делом Блюма <…> это позиции депутатов правой…»121. Не так резко, но, в сущности, о том же самом говорит Тьерри Монье, когда несколько месяцев спустя предупреждает членов «традиционной правой», чтобы они не рассчитывали на помощь «отважных молодых людей, на которых возлагали надежды»122. Вынудить правых признать себя таковыми – это уже означает вырвать их из того оцепенения, в каком они пребывают вместе с «аморфной массой умеренных». Так действуют люди, которые, находясь на краю этой массы, пытаются ответить на ее «банкротство». Поэтому определение применяется к реально существующим политикам исключительно с пренебрежительной интонацией, а то и в брезгливых кавычках. Так, например, поступает Жан-Пьер Максанс, основатель фашистского журнала «Инсургент» (L’Insurgé): изложив причины своего разочарования в «организованной правой», «буржуазной правой» и «правой военизированной», он утверждает, что «в самые темные недели декабря 1936 и января 1937 года» его журнал хотел выступить против «чувства унижения, одиночества, отчаяния и бессильной злобы, охватившего лучших людей при виде краха „правых“»123. Раздел проходит между умеренными, которые стремятся закрыть глаза на все, что им не нравится, и активистами, которые решились хладнокровно наблюдать за происходящим, поскольку намерены идти дальше. Первые хотели бы игнорировать противостояние, которое вторые решились уничтожить и которое хотя бы по этой причине не стесняются обозначать. Стернел датирует возникновение лозунга «ни правые, ни левые» примерно 1927 годом. Одним из первых его пустил в оборот Валуа, автор книги «Фашизм»124. Коммунисты задолго до Валуа также отказывались иметь дело с обоими «буржуазными блоками». Симметрия налицо, но разница в том, что коммунисты обличают ложное противопоставление, за которым скрывается истинное противостояние – борьба классов, тогда как ультраправые отбрасывают искусственную оппозицию партий ради того, чтобы возвратить Нации ее верховный принцип единства. А главное, коммунисты в конце концов примут и сакрализируют эту оппозицию, а их самые рьяные противники увидят в этом дополнительный повод для отказа от нее.

Эта фаза отрицания со стороны крайне правых и крайне левых сыграет важнейшую роль в закреплении оппозиции правые/левые. Она значительно усложнит ее статус, с одной стороны, сделав отсылку к ней неизбежной, а с другой – сделав менее жесткими ее связи с действительностью. В конечном счете, сколько бы политики ни сомневались в ее необходимости, она выходила из этих испытаний лишь более закаленной. Пересмотр коммунистами своего первоначального недоверия возродил центральную оппозицию. Отказ фашистов ее признавать косвенно подтвердил ее всевластие: желание обойтись без нее подтверждало невозможность без нее обойтись. Отрицать разделение на правых и левых – это значит все равно с ним соглашаться, хотя бы ради того, чтобы в будущем оставить его позади. Чем громче политики предсказывают его недолговечность, тем сильнее ему подчиняются.

Вообще революционное обещание возврата к единству, будь то в форме бесклассового общества или Нации, обретшей органическую целостность, в очень большой мере способствовало признанию политического разделения общества характерной чертой настоящего времени. Однако критика не прошла даром. Она даже оказала решительное воздействие на употребление терминов. Настоятельно заставляя принимать в расчет их расхождение с подлинными данными социального опыта, она придала им некоторую условность, значительно увеличившую гибкость в их применении. Ясно, что разделение на правых и левых не идентично разделению на пролетариев и буржуа. Очевидно, что на правых и левых разделяются люди, принадлежащие к единой Нации. Иначе говоря, политическое разделение – весьма специфическая конструкция, с помощью придуманных терминов помогающая описывать реалии иного порядка. И именно благодаря элементу искусственности и дистанции по отношению к первичным формам социальной жизни она способна, бесконечно адаптируясь, их впитывать.

Итак, с одной стороны, в милитаризованной обстановке мира, живущего в ожидании революции, оппозиция правых и левых обретает цель и смысл, но, с другой стороны, под давлением тех же самых бескомпромиссных чаяний земного спасения на первый план выступает именно ее политическая относительность – до такой степени, что подозрения в поддельности иных левых, равно как и иных правых, в 1930‑е годы становятся неотъемлемым атрибутом политического дискурса125. В этой двойственности мы могли бы усмотреть противоречие, если бы уже многократно не убеждались, что удвоение функций – неотъемлемое свойство интересующих нас категорий. В сущности, два движения дополняют друг друга: с одной стороны – живое участие, с другой – холодное наблюдение.

В этом и заключается весь секрет пары правые/левые: она равно способна провоцировать и активность борца, и отстраненность аналитика. Благоговение перед понятиями, освященными судьбой, и недоверие к лживым словам и абстрактным этикеткам вовсе не вредят друг другу, а, наоборот, друг друга укрепляют. Так создается цельная система определений, позволяющая действующим лицам сообща высказывать убеждения и строить планы.

5. Логика укоренения

Драматическое противостояние двух полюсов: коммунизма и фашизма – в конечном счете способствовало оживлению тех структурных факторов, которые еще раньше предопределили укоренение дихотомии правые/левые в самом сердце французской политической жизни. Поэтому в течение бурного десятилетия, предшествовавшего Второй мировой войне, эта дихотомия не претерпела