Отсюда параллельный процесс – усиление требований справедливого представительства. Самая яркая его иллюстрация – мощные кампании в пользу пропорционального представительства, которые проходят начиная с 1902 года и в которых консерваторы и социалисты выступают единым фронтом, но проигрывают из‑за сопротивления радикалов. Но явления аналогичного порядка – проекты профессионального представительства, возникающие в тот же период. Антипарламентские настроения, резко усилившиеся в конце десятилетия, свидетельствуют о фрустрациях, вызванных не столько частой сменой кабинетов, сколько тем фактом, что Национальное собрание живет по своим внутренним законам. Эти настроения – обратная сторона стремления к прозрачности парламентской жизни, которая позволяла бы стране получить четкую и постоянную картину ее противостояний и дебатов, – требование, которое отчасти удовлетворила реформа 1910 года, узаконившая существование парламентских групп и предписавшая депутатам публично причислять себя только к одной из них.

Эти протесты и ожидания вытекают из одного источника – поиска способа обеспечивать точное соответствие между обществом в данный момент его развития и средоточием его политической идентичности в парламенте. Суть всех требований – в том, чтобы парламент перестал быть инстанцией, принимающей решения вместо политического тела, и, наоборот, сделался инстанцией, в точности отражающей все различные убеждения и множественные силы, действующие в социальном теле, а возможно, даже и разделение труда между ними. Перестал быть инстанцией, которая замыкается сама в себе и функционирует вдали от общества, чтобы точнее выразить единую общую волю, и сделался инстанцией, которая открыта обществу и показывает ему различные позиции, подлежащие оценке и вынуждающие к поискам компромисса.

В этом контексте сам акт голосования приобретает новый характер. Он больше не заключается только в том, чтобы делегировать представителя, который бы обеспечил победу убеждению, тобою разделяемому. Теперь он превращается в способ понять самого себя, определить свою идентичность, отыскать свое место в политическом поле, оцененном по объективным критериям. Иначе говоря, избиратель уже не только протагонист, но еще и аналитик, пусть на самом элементарном уровне, и, быть может, именно в этом секрет символической действенности выборов. Демократия в ее развитом виде, зачатки которой возникают в начале ХX века, – это не просто сосуществование де-факто и де-юре противоборствующих партий. Она состоит прежде всего в примиряющем представительстве существующих в обществе сил, которые парламентская структура должна резюмировать. Ее суть – в удивительном процессе состязательной объективации, превращающем каждого гражданина в зрителя той борьбы, в которой он сам выступает также и участником. Гражданин-избиратель – это, в сущности, двойственное существо, в котором политическая ангажированность соседствует с беспристрастностью наблюдателя, фиксирующего результаты, оценивающего последствия и принимающего решения на этой основе.

Понятия «правое» и «левое» предоставляют опознавательные знаки, подходящие для этой двойной игры, разом и оценочные, и нейтральные, позволяющие одновременно и утвердить четко выраженные пристрастия, и определить свое место в глобальной политической конфигурации. Именно их способность к подобному функциональному раздвоению обуславливает их решительное преимущество по сравнению с такой оппозицией, как красные и белые. Контраст красного и белого так ярок, что их оппозиция может указать только на противоборство двух лагерей, не имеющих между собой ничего общего. Но дело ведь не только в том, чтобы узнать и пересчитать соратников накануне сражения. Гораздо важнее понять причины этого сражения и оценить относительную мощь всех партий, которые сойдутся в схватке. И вот тут-то соответствие между лексикой парламентских размежеваний и лексикой определения политической идентичности обретает весь свой смысл. Ибо оппозиция «правого» и «левого» обладает уникальной гибкостью в характеристике позиций, она чудесным образом сочетает абсолютную простоту с открытостью мелким нюансам. Тот факт, что социальная война, вместо того чтобы все сильнее увеличивать пропасть между спонтанными знаками противостояния и условным языком политической сцены, в конце концов приняла в качестве основного уже готовый язык представительной системы, означает решающий шаг к ментальному укоренению демократии. Демократии, которая отныне будет восприниматься как «приручение» конфликта посредством организации его протагонистов в большом масштабе и ритуализации их противоборства даже на уровне слов. Правые и левые вместо белых и красных – это имплицитное согласие на превращение члена партии из активиста в аналитика и обратно.

Выйти за рамки конфликта

Впрочем, нельзя не сказать и о том, что это вступление в эпоху постоянного, неизбывного и институционализированного политического конфликта порождает чудовищную травму, бесконечно воспроизводящиеся последствия которой породили трагедию всего ХX века. Это крайняя двусмысленность вышеупомянутого антипарламентаризма: если, с одной стороны, в нем выражается смутная потребность в адекватном представительстве, какого не могли обеспечить классические формы работы парламента, с другой стороны, он является частью общего нежелания согласиться с тем, что публичное пространство навсегда останется раздробленным. Ведь эта раздробленность означает ни много ни мало крушение той глубоко укоренившейся традиционной культуры, согласно которой общественная жизнь непредставима иначе, как под знаком единства. Культуры единства, которую сохраняли и передавали один другому основатели социологической мысли от Конта до Дюркгейма, культуры, которую в начале века не случайно заново изобрел Моррас, усмотревший в органическом единстве сообществ, цехов и рангов принудительный принцип любого коллективного сплочения. Культуры якобинской, представляющей слияние народа и власти высшим идеалом Республики.

К сказанному следует добавить и потерю уверенности в конечном разрешении конфликта. Когда республиканцы сражались с монархистами, цель была ясна: следовало просто-напросто разгромить противников. Но после победы Республики выясняется, что, хотя основные политические силы, пусть и не сразу, перешли на ее сторону и ее поддерживают, никакого единства нет и в помине. Более того, разноречивость убеждений остается неотъемлемой составляющей самой Республики. Что бы ни случилось, там всегда будет продолжаться противостояние каких-то правых и каких-то левых; именно глубинную уверенность в бесконечном воспроизведении такого раздела и призваны транслировать эти два понятия.

Ретроспективно нам трудно ощутить, какую растерянность могла вызвать у многих французов драматическая перспектива своего рода пожизненного заключения в конфликте, опровергавшая самые укоренившиеся верования в идеал совместного существования. Она вызвала мощную реакцию, которую катастрофа 1914 года и ее последствия лишь усилили и обострили. Реакцию двойную и полностью противоположную в лагере крайне правых и крайне левых: первую – на основе пассеистического отрицания, вторую – на основе футуристического преодоления100. С одной стороны, была выдвинута идея, что это разделение умов и противоборство интересов не что иное, как патологическое отклонение, в противовес которому следует воскресить полностью солидарную организацию общества, примеры же для нее изыскать в прошлом, для которых естественной рамкой служит Нация. С другой стороны, напротив, идея, что нужно дойти до края этих противоречий – не потому, что они хороши сами по себе, но потому, что это приведет к Революции, а та закончится возникновением общества примиренного и единого. Оба эти подхода могут образовывать бесконечное множество гибридов: от реакционного модернизма