собственную позицию в конфликте, возникшем вследствие вторжения масс в политику. Лишь на втором этапе, медленно и постепенно, место красного и белого заняли левые и правые, выступающие в той же роли. Дело в том, что красный и белый пустили очень глубокие корни и сделались, особенно в некоторых южных регионах, едва ли не принадлежностью фольклора. Костюмы, маскарады, ритуальные столкновения красок: эта битва эмблем стала настоящей традицией. И не удивительно: ведь символика красного и белого воздействует на воображение и сердце. Тем более загадочно, каким образом понятия «правое» и «левое», несмотря на всю свою холодную абстрактность, смогли вызывать такие же страстные чувства, завоевывать таких же горячих сторонников, порождать такое же сильное отвращение.

По-видимому, прежде всего эта замена свидетельствует о триумфе парламентской системы. К 1900 году она сделалась неотъемлемой частью французской жизни. Именно на нее ориентируется не только политика, но и общественные силы. Даже самые непримиримые ее противники разговаривают на ее языке. Чтобы это произошло, понадобились тридцать лет – тридцать лет, в течение которых во Франции привилась демократия. Быть может, эволюция политической лексики способна помочь осветить изнутри некоторые составляющие этого процесса на уровне ментальностей.

Язык электоральный, язык парламентский

О правых и левых вновь вспоминают при Второй империи в период либерализации режима, а именно во время выборов в Законодательный корпус в 1869 году. Девяносто депутатов от оппозиции, констатирует журналист-современник Л. Юльбак, «намерены принудить собрание возвратиться к прежнему разделению на левых, крайне левых, левый центр, правый центр, крайне правых»63. Прогноз очень точный, потому что не пройдет и нескольких недель, как Гамбетта в прозвучавшем очень громко «Письме к избирателям первого округа департамента Сена» попытается произвести размежевание внутри левого лагеря. Он предлагает «разделить нынешних левых на две части»; хотя он и не употребляет терминов «левый центр» и «настоящие левые», понятно, что речь идет именно об этом. Гамбетта стремится вернуть слову «левые» его «точный, четкий, определенный смысл», с тем чтобы оно обозначало «сплоченную политическую партию, объединенную общим происхождением и общими принципами», партию, все члены которой выступают за всеобщее избирательное право и введение демократических институтов64. Текст Гамбетты интересен своим промежуточным характером. С одной стороны, он продвигает идею партии как группы единомышленников, поддерживающих одну и ту же доктрину: «нужно организовать левых таким образом, чтобы в их число входили только граждане, поддерживающие одни и те же принципы». Но, с другой стороны, Гамбетта мыслит исключительно внутрипарламентскими категориями, доказательством чего служит следующее утверждение: «Пестрые, разнородные левые, исповедующие самые разные взгляды, могут произносить речи, критиковать, словесно преследовать общего противника, и это очень важно; но действовать они никогда не смогут»65.

Эта точка зрения будет господствовать на протяжении многих лет. Оживление старых терминов происходит на фоне военного конфликта, падения Империи и Коммуны, а затем возвращения к нормальному парламентскому режиму, закрепленному принятием конституционных законов в 1875 году. После февральских выборов 1871 года в Национальном собрании совершенно официально возникают Республиканская левая, Правый центр и Левый центр66. В 1876 году возникнет Крайняя левая, в 1881 году – Радикальная левая. В 1885 году крайние левые провозглашают себя отдельной группой в Сенате и объявляют об этом в манифесте, показывающем, насколько привычными и четкими сделались политические этикетки: «Именование крайне левыми достаточно ясно обрисовывает мотивы, диктующие необходимость организации группы»67. Что касается палаты депутатов, то там после выборов 1885 года вновь образуется Союз правых. В следующем году Рауль Дюваль берет на себя инициативу создания Республиканской правой. В 1893 году Жак Пью заимствует это название для своей бывшей Конституционной правой. В парламентских речах, в политической аналитике, развитию которой дает мощный толчок бурный рост прессы, правая, левая и их производные правят бал.

Почти неизбежно обращение к ним в двух случаях: с одной стороны, когда в ходе дебатов страсти накаляются до предела, а в другом, когда производится хладнокровный анализ соотношения сил между лагерями, точнее говоря, состояния различных составляющих этих лагерей. Неисчерпаемый источник примеров такого анализа предоставляют степенные комментаторы газеты «Время» (Le Temps). «Нет такого преимущества правых, которое не вытекало бы из опрометчивости радикалов»68, – сокрушаются они, например, в 1873 году, а годом позже констатируют, что «левые и левый центр имеют между собой несравненно больше общего, чем правые и правый центр»69. Не меньше примеров употребления интересующих нас терминов в текстах полемических. «Возблагодарим республиканскую нетерпимость за установление полного единодушия в рядах правых», – восклицает в июле 1876 года бонапартист Кассаньяк. Со своей стороны, радикал Флоке в январе 1879 года призывает к союзу левых; возможно, именно тогда и рождается соответствующая формула: «Спасением Республики стал Союз левых… Союз левых – вот истина»70. Следует, разумеется, упомянуть и такое явление, как коалиция крайних, благодаря которой Гамбетта в январе 1877 года получил пост председателя бюджетной комиссии. «Правые решили исход противостояния между двумя группами левых, – комментирует бонапартистская газета. – Они почти единодушно и ничуть не скрываясь голосовали за радикальных кандидатов, а теперь радуются их победе»71. Механизм отлажен так четко, что Ферри делает его центральным пунктом своей избирательной кампании 1881 года, истинная цель которой, признается он, устранение достаточного числа непримиримых монархистов, дабы «раз и навсегда уберечь кабинет министров, отвечающий воле большинства, от коалиций правых с крайне левыми»72.

Именно в этом контексте «сплочения республиканцев», дистанцирующихся от крайних меньшинств, и рождается одна из наиболее знаменитых формул оппортунизма, ошибочно приписываемая самому Ферри: «Опасность грозит слева». В действительности он только намекнул на нее, когда 14 октября 1883 года в Гавре указал на «частичные успехи партии непримиримых»: «Монархической угрозы более не существует, но ей на смену явилась другая, и мы обязаны взглянуть ей в лицо…»73. Формулировку и популяризацию лозунга взяли на себя противники Ферри. Так, накануне выборов 1885 года «Манифест комиссии республиканского радикального социалистического конгресса» клеймит «злополучного человека, который, забыв из ненависти к радикалам, кто наши исконные враги, не побоялся сказать стране: опасность теперь грозит не справа, а слева»74. Примеры можно было бы умножать до бесконечности. Для равновесия приведем высказывание Рауля Дюваля, сделанное в тот уже упоминавшийся момент, когда в 1886–1887 годах наметилось сближение партии старых бонапартистов и монархистов со сторонниками консервативной республики. «Если я смотрю налево, – объявил этот оратор членам палаты, – я вижу недоверие и подозрительность. Если я смотрю направо, я вижу многих коллег, которые из страха перед словом [Республика] не продвигают политику, которую в глубине души находят самой разумной»75. Несоответствие готовых этикеток реальному положению дел