Обилие упоминаний не должно вводить в заблуждение. Оно по-прежнему тесно связано с парламентской жизнью и ее специальным наречием – наречием, которому политическая стабильность и новые формы передачи информации позволяют распространиться гораздо шире, чем прежде. Но стоит обратиться к электоральному контексту, и эти слова практически исчезают из поля зрения. Мобилизация активистов и выбор кандидатов опираются на другие категории – хотя при подведении итогов и анализе результатов «правые» и «левые» вновь становятся необходимы. Коммуна возвращает и оживляет цвета 1848 года. Она, в частности, надолго воскрешает красное (а следовательно, и белое) и как опознавательный знак, и как пугало. Сама революция для ее участников становится «Красной», а «красные» наводят ужас на буржуа76. На многие десятилетия на этом будет строиться язык обличений, имеющий огромное значение для того «приручения» оппозиции друг/враг, которое совершается в ходе голосования.

В более мирном контексте главную роль в рассматриваемый период играют такие этикетки, присвоенные каждым из лагерей (и принятые другим), как консерваторы и республиканцы. Именно с их помощью строятся союзы, заключаемые во втором туре и сделавшиеся неизбежными после принятия в 1875 году закона об избрании от каждого избирательного округа по одному депутату. Именно они обсуждались во время решающей консультации в октябре 1877 года, которая открыла республиканцам дорогу к власти. Именно вокруг них велись электоральные баталии 1880‑х годов – и временный возврат к голосованию за списки77 в 1885 году ничего в этом не изменил.

Мы можем судить об этом по оригинальному документу – «Сборникам» программных установок избранных депутатов, основу которых радикал Бароде заложил в 1881 году, чтобы составить лучшее представление о пожеланиях избирателей78. В интересующем нас смысле «Сборники» весьма показательны. Почти до самого конца 1890‑х годов ни правые, ни левые практически не фигурируют в речах, с которыми кандидат обращается к своим избирателям. Если же они и упоминаются мельком в программах, призывах или прокламациях, то в значении сугубо парламентском, как, например, в речи генерала Фрешвиля, который в 1889 году объясняет, что «вместе со своими коллегами из правого лагеря сделал все, что только может сделать меньшинство», или в выступлении Монгольфье перед избирателями из Турнона: «Программа, которую я хочу вам представить, – это программа правых»79. Термины эти сохраняют относительную нейтральность на фоне таких проклятий, как «реакционеры» или «красные», и на фоне других наименований, позволяющих гражданам определить собственную позицию. В первой фазе существования Третьей республики эту роль играют прежде всего другие термины: республиканцы и консерваторы.

Разделение и единство

Ситуация меняется к 1900 году, в период «республиканской обороны»80 и конфликта, порожденного делом Дрейфуса и захватившего все общество. В этот момент «правые» и «левые» оказываются наилучшими названиями для двух Франций, которые страстно спорят о самых главных вещах: истине, справедливости, религии, нации, революции. В канун войны 1914 года за «правыми» и «левыми» окончательно закрепилась роль опознавательных знаков. Парламентская топография сделалась для граждан основным средством определять свое место в политике81. Это становится очевидным уже в ходе выборов 1902 года, на которых победу одерживает «Блок левых». Еще более масштабно это проявляется во время выборов 1906 года, хотя период наиболее острого столкновения двух блоков по религиозному вопросу закончился годом раньше вместе с падением кабинета Ко́мба. Интересующие нас термины переживут даже союз между социалистами и радикалами в последующие годы. Они больше не зависят от конкретных обстоятельств. Отныне, каковы бы ни были отношения между разными составляющими, правой и левой, предвыборное соперничество будет осмысляться именно в этих категориях – ибо на этом языке говорят не только народные избранники, но и сами избиратели, а кандидатам приходится идти им навстречу.

Остается понять, какая маленькая ментальная революция скрыта за этой лексической мутацией. На наш взгляд, скажем сразу, дело прежде всего во вступлении в эру демократии в современном смысле слова и вытекающих из этого переменах в области представительства. Вдобавок эта глубинная трансформация политического порядка накладывается на весьма своеобразные исторические обстоятельства. Именно этот пучок взаимных влияний, выразившийся в лингвистическом сдвиге, нам и предстоит рассмотреть. Пойдя на очень сильное упрощение, можно сказать, что массовое принятие терминов «правые» и «левые» решает разом три главные проблемы: как ориентироваться в происходящем, когда появление новых партий постоянно сдвигает ось противостояния; как справляться с противоречиями, когда разлом проходит не только между лагерями, но и внутри каждого лагеря; как совмещать позиции деятеля и наблюдателя, когда политическое представительство отражает раздел общества на разные лагеря.

Исторические обстоятельства – это, разумеется, прежде всего гражданская война умов, которую обостряет в начале 1898 года (напомним, что «Я обвиняю» Золя вышло 13 января) полемика вокруг виновности капитана Дрейфуса. Так начинается семилетний период, включающий в себя наступление националистов, отпор республиканцев, а затем антиклерикальную кампанию кабинета под председательством Комба; за эти годы противостояние мнений доходит до небывалого накала. Именно в этот напряженнейший момент, благоприятствующий утверждению дуалистических категорий, и осуществляется тот переход, который нас интересует. Впрочем, эта чрезвычайная конфликтность сама по себе ничего не объясняет. Существуют уже устоявшиеся категории для обозначения участников конфликта, и сложившееся положение дел вполне могло бы сделать еще более распространенной оппозицию между республиканцами и консерваторами или между красными и белыми. Разве не под знаком «обороны Республики» совершается в 1899 году сближение левых с крайне левыми и их мобилизация против националистических выступлений – от демонстрации 11 июня до открытия 18 ноября «Триумфа Республики» Далу?82 Однако вместо усиления старых понятий происходит их замена.

Чтобы объяснить, почему это происходит, нужно рассмотреть эволюцию политических сил и сопутствующее ей устаревание привычных определений. Здесь главным фактором следует признать появление и постепенное укрепление социалистов. «Заря 1893 года», по выражению Жореса, успех на выборах, в ходе которых во главу угла был поставлен социальный вопрос, принесли им небывалую популярность. Несмотря на разногласия в стане нового партнера, несмотря на ограниченность его электорального и парламентского веса, его вторжение самым решительным образом меняет правила политической игры. Все прочие перемены обретают смысл лишь на этом фоне.

Прежде всего усиление социалистов поразительным образом высвечивает постоянный дрейф французских партий слева направо, то двойное движение, на которое Андре Зигфрид указал в 1913 году и которое, с одной стороны, «стремится сблизить партии, ослабить их левую энергию, сместить их в центр, в этот рай людей всем довольных», но, с другой, вызывает на левом фланге рождение новых протестных сил83. Первым выразительным примером этого процесса стал приход радикалов на место оппортунистов.