Следует заметить, что эти крайние позиции позволяют понять, насколько различается у правых и левых отношение к разделению на правых и левых. Очевидно, что заостряют на нем внимание левые, тогда как правые остаются к нему равнодушны или даже отказываются его признавать. Дело в том, что левые, какими бы умеренными они ни были, видят в этом разделении источник будущего согласия и надеются на такой исход, тогда как правые, пусть даже не отрицающие существования разлада, смотрят на него как на явление прискорбное, искусственное, отвлекающее от главной цели – поисков коллективной сплоченности и гармонии. Два очень несхожих практических подхода, по сути рождаемых одним и тем же намерением загладить этот скандал. Если вернуться к уже упоминавшемуся различию между участником и наблюдателем и уточнить его, можно сказать, что правые приходят к признанию оппозиции правые/левые на основе холодных рассуждений аналитика, преодолевая естественное отвращение, тогда как левые с радостью соглашаются исполнять в сложившейся ситуации роль протагонистов, но при теоретическом осмыслении этой ситуации не готовы принять ее за норму. Впрочем, все это не вечные позиции, вытекающие из некой абстрактной политической характерологии. Это продукты совершенно определенного исторического момента, когда либеральный взгляд на представительную систему уступает место нашей демократии партий и конфликтов.

И здесь особенно показательна перемена в отношении правых к тому, что их называют правыми: вплоть до 1890‑х годов они против этого не возражали, но после 1900 года перестали соглашаться с таким наименованием. Изменились не правые, а смысл и значимость понятия. Оно не превращалось в проблему до тех пор, пока отсылало только к месту в парламенте. Проблемы начались после того, как стало ясно: понятие это неразрывно связано со своим антагонистом, а это значит, что противостояние будет длиться вечно. В начале века даже многие сторонники демократии считали его аномалией, подлежащей преодолению; потребовались несколько бурных десятилетий, чтобы принять эту нелегкую правду демократии.

4. Время крайних и сакрализация разделения

«Существует ли сейчас мистика чистых левых, сохранило ли слово „левые“ тот священный характер, какой оно имело в пору антиклерикальной борьбы и сражений за республику?» Любопытно, что такой внимательный наблюдатель, как Тибоде, задается этим вопросом в 1931 году. «Не думаю, – отвечает он сам себе, а затем добавляет: – Подождем выборов 1932 года»101. Похвальная осторожность. Тибоде отвечает на вопросы анкеты, распространенной монархическим публицистом Бо де Ломени; тема ее сформулирована так: «Кого вы называете правыми и левыми?» Именно отвечая на эту анкету, Ален породил формулу, которой была суждена большая слава: «Когда меня спрашивают, имеет ли по-прежнему смысл противопоставление правых и левых партий, правых и левых политиков, мне первым делом приходит в голову, что человек, задающий этот вопрос, безусловно не из числа левых». Между прочим, Ален с самого начала своей литературной деятельности, еще в довоенное время, очень точно подмечал эссенциализацию понятий «правое» и «левое». Тем не менее для своего времени наблюдение Тибоде звучало очень справедливо, поскольку после Первой мировой войны противостояние правых и левых в самом деле несколько сгладилось. Оно стало привычным и начало казаться громоздким грузом старины, которым новые силы не хотели себя обременять. Правда, картель 1924 года102 подлил масла в огонь после грандиозной смены всех ориентиров по окончании мировой войны и долгого правления Национального блока. Однако происшедшего было, как выяснилось, недостаточно, чтобы покончить со скептическим и даже враждебным отношением к этому устаревшему символу радикальной Республики.

Мало того, что он больше не пробуждал прежних страстей, он превратился в предмет регулярного обличения со стороны как крайне левых, так и крайне правых: первые осуждали его именем пролетарской революции, вторые – именем национальной реставрации. То, что в 1900‑е годы лишь вызревало, на сей раз приняло форму сложившихся доктрин и организованных сил, прежде всего стремившихся покончить с устаревшей и смехотворной политической игрой, символом которой осталось мнимое соперничество правых и левых. Самое удивительное, что в конечном счете этот двойной отказ от оппозиции правых и левых привел не к чему иному, как к ее усилению. В 1936 году, через пять лет после того, как Тибоде обнародовал свой диагноз, она выглядела более живой, более важной, более священной, чем когда бы то ни было. Говоря короче, она сделалась неизбежной. На левом фланге коммунисты, которые поначалу ниспровергали ее со строго классовых позиций, в конце концов приняли ее как данность. А идеологи фашиствующих движений, настаивавшие со своей стороны на симметрическом отрицании: ни правые, ни левые, тем самым лишь подчеркнули непреложность этих опознавательных знаков.

Левые: коммунистическая апроприация

В сущности, коммунисты лишь повторили тот шаг, который проделали до 1914 года социалисты: опровержения закончились приятием. Громогласно утверждаемый разрыв в конечном счете лишь увеличил потребность в объединении. Коммунисты поначалу еще более непримиримо отказывались участвовать в «республиканских» играх. Их новая революционная партия, образованная в 1920 году в результате выхода из Французской секции рабочего интернационала, не ограничивается обличением классового сотрудничества; она без колебаний ставит на одну доску оба традиционно противостоящих друг другу лагеря, именуя их «двумя фракциями буржуазии»103. В 1924 году, в ходе первого большого совещания, в котором партия принимает участие, ее члены с пеной у рта клеймят «блок буржуа-выскочек», которые под маркой «левых» борются за места с «блоком буржуа-толстяков»104. Национальный блок, имевший большинство до 1924 года, выборы проиграл; радикалы и социалисты, памятуя о неприятностях 1919 года, когда каждый выступал поодиночке, заключили «союз левых»105, именуемый Картелем; что же касается Французской коммунистической партии, она учредила «Рабочий и крестьянский блок», вся пропаганда которого сводилась к обличению ложных политических альтернатив, маскирующих единственно важное противостояние – борьбу труда и капитала. «Правые капиталисты ничем не отличаются от капиталистов левых»106. Левые – всего лишь другое лицо правых; лица разные, а голова одна и та же: «11 мая вы увидите не один национальный блок, а целых два: правый и левый»107. Отсюда решительный лозунг, повторяющийся, как лейтмотив: «Нам не надо ни правого национального блока, ни левого»108.

Однако нельзя не отметить, что в то же самое время эти отвергаемые категории имеют широкое употребление в культуре и даже в практике новой организации. На конгрессе в Туре109 делегаты размещаются в соответствии со старым парламентским разделением на правую, левую и центр. Протокол фиксирует «аплодисменты центра», «протесты справа» или «шум слева», как в самом замшелом буржуазном собрании. Момент решающего голосования описан так: «Слева запевают Интернационал. Справа подхватывают Интернационал. Справа кричат: Да здравствует Жорес! Слева кричат: Да здравствуют Жорес и Ленин!»110 Больше того, эти категории