используются и в ходе дискуссии внутри партии. В ноябре 1924 года Монат, Росмер и Делегард публикуют «Письмо к членам Коммунистической партии» и в нем протестуют против эпитета «правые», который применило к ним руководство партии. «Мы совершенно точно не принадлежим к правому флангу партии», – уверяют они. Их следует отнести к «рабочим левым», а не к «проклятым правым», с которыми их пытаются отождествить111. Известно, что в последующие годы руководство партии охотно прибегало к этим категориям для пропаганды борьбы на два фронта: против «правого оппортунизма», с одной стороны, и против «так называемой радикальной левизны», с другой.

Все это доказывает, что географическая организация политического пространства пустила корни очень глубоко: хотя официально ее отрицают, в повседневной жизни политики ориентируются именно на нее и именно с ее помощью осмысляют действия собственной партии. Поэтому не стоит удивляться, что Центральный комитет в 1928 году, во время следующих выборов в Законодательное собрание, с сожалением отмечает приверженность избирателей к этим категориям. Все дело в том, что за это время закон о выборах изменился. Выборы 1919 и 1924 годов проводились по пропорциональной системе; тогда каждая партия могла действовать в одиночку. Возвращение к другой системе (по одному депутату от избирательного округа) вновь подняло деликатную проблему второго тура: какую кандидатуру оставлять, а какую снимать. Между тем, вынуждены констатировать руководители Коммунистической партии, «большое число тружеников считает ее самой левой из всех партий», вследствие чего «механическая тактика снятия кандидатуры коммуниста, идущего следом за кандидатом от „левых“, придает Коммунистической партии, сколько бы мы ни утверждали обратное, вид крайнего крыла левого картеля или участника неокартеля»112. А это не позволяет подчеркнуть оригинальность партии, которая «по самой своей сути непримиримо противостоит всем политическим образованиям буржуазии»; ментальные привычки избирателей, прочно укоренившиеся в их умах, неумолимо возвращают ее к изначальной символике. Именно для того, чтобы разорвать этот порочный круг, Центральный комитет выдвигает «пролетарскую формулу класс против класса» в противовес «республиканской формуле красные против белых»113. Тактика систематического оставления своего кандидата во втором туре создает целый ряд треугольников, отчего выигрывают правые, хотя часть крайне левых избирателей, проявив непослушание, голосует за республиканцев.

В конце концов традиция одержит победу над стремлением к расколу. На выборах 1932 года выясняется, что стратегия «класс против класса» не всесильна: Коммунистическая партия сдает позиции (от 11,3 до 8,3 процента), но все-таки упорно оставляет своих кандидатов во втором туре, однако на сей раз пятьсот тысяч избирателей из примерно восьмисот тысяч предпочитают отдать свой голос не за нее, а за левых. Последняя крупная попытка избавиться от установившейся оппозиции и заменить ее оппозицией классовой терпит крах. Привычные политические категории вытесняют социальную дифференциацию. Сами «сознательные» пролетарии видят в себе скорее участников широкого левого движения, противостоящего правым, чем исключительно пролетариев, противостоящих буржуазии.

Мы не станем лишний раз излагать обстоятельства, которые вынудили Коммунистическую партию в конце концов пойти тем же путем, что и масса ее избирателей. Не станем выяснять, какие смутные соображения заставили того самого Тореза, который 6 февраля 1934 года клеймил позором «холеру и чуму», «фашистские банды» и «левых правителей и парламентариев»114, 10 октября того же года произнести волшебные слова «народный фронт». Чем более свирепым было стремление к расколу, тем более могущественной оказалась мистика этого нового бракосочетания, плодом которого стал в 1936 году «Победный союз левых сил»115. В этом случае произошло возрождение левых партий за счет крайне левых; примечательно обилие словосочетаний, в которых сближаются – то с одобрением, то с осуждением – «левые» и «крайне левые» в сборнике Бароде 1936 года. 28 марта 1934 года Эмманюэль Берль указал в «Марианне» на контраст между «сильной сентиментальной привязанностью» французов к словам «правые» и «левые» и малой политической эффективностью этих слов по причине их неопределенности116. В самом деле, неприятие этих категорий разом двумя партиями, добровольно устранившимися из политической игры: и крайне правыми, весьма немногочисленными, но влиятельными в интеллектуальном плане, и крайне левыми, изолированными, но социально репрезентативными, – затрудняло использование их на практике.

С появлением в повестке дня темы антифашизма, приведшей к перегруппировке левых сил и их союзников, все замечательно проясняется. Об этом свидетельствует отмеченный Торезом контраст с довоенным Блоком и теми, кто продолжал его политику сразу после войны. «Порой говорят или пишут, – сказано в его докладе на конгрессе в Виллербане в начале 1936 года, – что Народный фронт не что иное, как старый картель левых, расширенный за счет коммунистов. Это не так». Понятно, что Торез стремится снять с партии подозрения в классовом сотрудничестве, которым запятнали себя предыдущие союзы: «В этот картель левых входила часть рабочего класса, последовавшая за кланом буржуазии <…> Напротив, Народный фронт – это рабочий класс, влияющий своей деятельностью на тружеников средних классов и вовлекающий их в борьбу против буржуазии, капитала и фашизма»117. Речь Тореза полна стереотипов и канцеляризмов, но сквозь них просвечивает важная мысль. Дело не просто в расширении старой, хорошо налаженной системы союзов. Вступление в нее коммунистов влечет за собой перестройку лагеря, к которому они присоединились, и обновление образа левого лагеря как такого, который способен пренебречь различиями своих составляющих, – обновление, которое события подкрепляют с двух сторон: избранием – впервые в истории Франции – социалиста (Блюма) председателем правительства и возросшим почти вдвое числом коммунистических голосов.

В этом случае мы видим повторение основополагающего механизма, то есть пересоздание единой идентичности за счет присоединения того, что раньше казалось неприсоединяемым, а точнее, превращения классовых различий (истинных или мнимых, неважно, поскольку речь идет об образах и символах) в политическую принадлежность. Из обличителя «левых» в кавычках, какой она была до того, Французская коммунистическая партия вскоре надолго сделается воплощением левых «настоящих».

Этому будут в большой мере способствовать память и история. Начиная с эпохи Народного фронта коммунисты смогут укреплять свою легитимность причастностью к наследию якобинской революции – тем правом первородства, какое дается людям, «возвратившим Марсельезе ее прежний народный дух», как сказано в знаменитом «Письме Центрального комитета к Эдуарду Даладье», датированном 17 октября 1936 года118. Вторая мировая война и участие в Сопротивлении прибавили к этим заслугам защиту отечества в опасности. Репрезентируя разом и национальное прошлое, и мировое будущее (поскольку считалось, что большевистская революция осуществила обещания 1793 года), партия пролетариата предстала главной носительницей левых ценностей, как бы ни противоречила этому зачастую ее политическая практика и ее собственное неоднозначное отношение к понятию, которое используется, потому что обозначает символическое господство над широким кругом политиков и избирателей, но вызывает подозрения своей недостаточной революционностью119. Но