каждый обязан отвечать за себя сам при минимальном присутствии государственной сферы, тогда как во втором дело утверждения и защиты подданных в самом их статусе индивидов предоставляется коллективной силе, со всем вытекающим отсюда расширением ее компетенций и средств.

Именно в этом заключается глубинный смысл того вопроса, который встанет острейшим образом как «социальный вопрос» в ходе индустриальной революции, но который на самом деле возник впервые в процессе политического переустройства, предпринятого во время Французской революции. Дело не в том, что существовал некий полный и логичный либеральный порядок, который выступления рабочих подвергли извне социальным коррективам. У либерального порядка есть своя внутренняя дилемма – противоречие между его лицевой стороной, где господствуют исключительно свобода и интересы личностей, и стороной изнаночной, где ради этих же целей требуется расширение социальной власти. А это означает, не в обиду будь сказано либералам, что более или менее удачный компромисс между этими двумя логиками, найденный в рамках государства всеобщего благосостояния, есть неизбежная и нормальная судьба либеральных обществ.

Итак, недостаточно сказать вместе с Луи Дюмоном, что холистическая составляющая непременно сохраняется, пусть даже в размытом или отрицаемом виде, в процессе переустройства, осуществляемого индивидуалистической идеологией. Она не просто сохраняется, она трансформируется, а в определенных отношениях приумножается. Новое определение целого исходя из отдельных воль есть также источник изменений коллективной власти, следствия которых в виде насильственного присоединения могут быть разрушительны. Пример тому – концепция Нации. Признать свободу индивидов высшей ценностью означает, с другой стороны, предоставить неограниченную свободу действий социальной власти, поскольку независимость каждого неминуемо конвертируется во власть всех, виртуально распространяющуюся на всё без исключения. Холистическое общество во всех своих частях было устроено согласно одной и той же логике – логике субординации. Вторжение индивидуализма влечет за собой разделение индивидуальной и коллективной точек зрения, порождающее две логики, которые разом и солидарны, и антагонистичны: логику эмансипации и логику социализации. Интеллектуально они исключают одна другую, но в то же время друг без друга существовать не могут. По сути дела, именно невозможность соблюдать одновременно обе эти неразлучные логики и лежит в основе политических противоречий, раздирающих наши общества. В версиях симметрических и противоположных они постоянно оказываются друг другу противопоставлены и постоянно друг с другом связаны.

Вывод о том, как тесно требования независимости сопрягаются с обязанностью сопричастности, близок к анализу, проделанному Дюмоном; это важно подчеркнуть, потому что дюмоновская интерпретация много объясняет и в противопоставлении правые/левые143. Дюмон предлагает, в сущности, видеть в левых прежде всего партию индивидуалистической идеологии, какой эта идеология утверждается и расцветает вследствие Французской революции. Что же касается правых, они, напротив, являются, по Дюмону, партией тщательно поддерживаемого холистического императива. Отсюда следует, что идеологическое господство левых уравновешивается той реальной властью, какую сохраняют в обществе правые. Все вместе образует, по-видимому, некое конфликтное выражение иерархической дополнительности, вытекающей из взаимного поглощения противоположностей, закон которого Дюмон и вывел в других работах144.

Эта интерпретация имеет то неоспоримое достоинство, что представляет политическое разделение как конститутивный принцип современных обществ и проливает яркий свет на главное напряжение, которое существует внутри них. Однако по причине такой чересчур глобальной формулировки она изображает слишком односторонне как правых, так и левых, сильно недооценивая внутренние противоречия тех и других. Чтобы быть примененной к историческому материалу, она должна сопровождаться взглядом внутрь каждой партии: там обнаруживается то же самое напряжение между двумя составляющими145.

Нельзя не признать, что эта интерпретация адекватно описывает самое начало процесса; она дает почти точную картину распределения сил в 1815 году. «Левые», насколько возможно применять к ним это ретроспективное наименование, отстаивают в тот момент принципы 1789 года и «буржуазные» свободы, тогда как «правые» воплощают традицию, иерархию, чувство причастности. Но уже в течение Второй реставрации картина эволюционирует, а в 1848 году изменяется кардинально. Вместе с социализмом появляются левые, которые более всего заботятся о коллективной организации и не мыслят индивидуальное освобождение вне рамок системы, где на первое место поставлена забота об удовлетворении общих потребностей. Иначе говоря, внутри левого фланга возникает конфликт, который уже никогда не разрешится, между приоритетом политических свобод и абсолютной необходимостью социальной власти. Конфликт, который возрождается внутри новых крайне левых, раздираемых противоречием между желанием довести до конца индивидуальное освобождение, покончив с отчуждением труда, и невозможностью это осуществить без принудительной организации, на что справедливо указывал еще Эли Галеви в докладе 1936 года146.

Но и на правом фланге происходит такое же усложнение. Экспансия индустриального общества выдвигает вперед предпринимательские таланты, инициативу и конкуренцию индивидов; между тем сосуществование всего этого с иерархическим порядком также весьма проблематично. Внутреннее напряжение на правом фланге между либерализмом и консерватизмом, между языком интересов и проповедью духовности, между гибкой властью денег и идеалом коммуны, привязанной к земле, объединенной верностью предкам и естественным ценностям, по своей силе ничуть не уступает тому, какое существует на левом147.

Таким образом, мы уже не можем говорить о противостоянии партии индивида и партии целого. Мы можем говорить о партии, которая в самом деле родилась как защитница прав индивида, но перед которой в ходе ее развития остро встал вопрос о примате коллектива, и о партии, которая, разумеется, родилась под знаком защиты власти и авторитета, но которой в ходе ее развития пришлось принимать во внимание настоятельные требования экономических акторов.

Коротко говоря, перед нами две варианта первенства индивида и два варианта господства целого. Левые прославляют автономию сознаний и свободное распоряжение собой, а правые тем временем продвигают эффективных предпринимателей, которые сами судят о своих интересах. Именно в борьбе против этой эмансипации эгоистических инициатив левые вновь напоминают о необходимости подчиняться воле всего коллектива. Точно так же, как именно в борьбе против анархии мнений и атомистического раздробления социальности правые апеллируют к обязательности духовного авторитета, морального принуждения, семейным узам, силе традиций или благодетельным плодам общинного существования. Не говоря уже о том, что каждый лагерь не монолитен, что по каждому из этих пунктов в свою очередь существует расхождение. Есть правые, которые как раз во имя защиты наследственности, общины, подлинных иерархий ненавидят деньги, промышленность и рынок, – и есть правые, которых либеральная логика заставляет отстраняться от консервативного авторитаризма. Сходным образом есть левые, которые в своем непреклонном коллективизме обливают презрением жалкие претензии буржуазного «я», – но есть и левые, которые привержены индивидуализму и потому с большим недоверием относятся к власти. Взаимодополняемость конфликтов осуществляется именно благодаря этим раздвоениям.

Развертывание этой сети противоречий в каждом лагере и между ними, противоречий, которые ход истории лишь обострит, помогает понять хотя бы частично причины торжества тоталитаризма. То было не