не мешал согласию в определении целей и общей вере в превосходство государственного управления экономикой, которое считалось более рациональным и более эффективным, чем управление частное, подчиняющееся близорукой жажде наживы и погрязшее в рыночной анархии. Даже более традиционные левые республиканцы были готовы согласиться с мыслью, что продуманное соединение национализаций и планового хозяйства представляет собой оптимальный способ экономической деятельности. Именно эту общую веру пошатнуло и истребило развитие мировой экономики. Даже главным пропагандистам коллективистского способа ведения хозяйства сделалось совершенно ясно, что способ этот неэффективен и не может не завести в тупик; советская система из‑за него рухнула, а китайские единомышленники Советского Союза были вынуждены изобрести такой удивительный оксюморон, как «рыночный социализм».

Поначалу казалось, что это поражение революционного лагеря усилит позиции левых социал-демократов. Думать так значило недооценивать широту и глубину кризиса, рожденного новым взлетом либеральной идеи. Взлетом, обусловленным, с одной стороны, ее связью с экономической и финансовой глобализацией, а с другой – индивидуализацией общества. Взлет этот дисквалифицировал не просто коллективистские решения, но все формы государственного контроля за экономикой; отныне первенство полностью отдавалось частному управлению и экономике рыночной. Социал-демократию это лишило души и смысла существования. Ей осталось только защищать социально справедливое перераспределение. В поисках источников такого перераспределения она сблизилась с неолиберальными защитниками приватизации и дерегулирования как единственных эффективных средств. Проникнувшись в социологическом и культурном отношении господствующим духом индивидуализма, она сочла, что компенсирует утраты в экономической области, посвятив себя защите меньшинств и расовой или гендерной идентичности. Из-за этого отречения от экономики и перехода на культурные рельсы она утратила большую часть сторонников в народных кругах, среди своего естественного электората. Отсюда ее ослабление, с которым ничего нельзя поделать.

Но последствия этой эволюции гораздо серьезнее, чем постепенное отмирание главной партийной составляющей левого фланга. Они ставят под сомнение идентичность самого этого фланга. Сближение с неолиберальными политиками тех, кого отныне правильнее называть «правительственными левыми», не имеющими четкого идеологического лица, вызвало бурную реакцию у тех левых, которые делают ставку на отказ от подобных компромиссов и выставляют себя хранителями чистоты риз. Они считают невозможным для себя отказаться от критики капитализма и обличения неравенства. Впрочем, ввиду невозможности выстроить на этих основаниях политическую программу, способную завоевать большинство голосов, они выбрали для себя роль оппозиционного меньшинства, хранящего верность классическим идеалам и ценностям своего лагеря. Вот почему наименее неточным их названием кажется мне такое, как «моральные левые». Да и у них находятся критики и конкуренты куда более агрессивные: это «радикальные левые», электорально очень слабые, но зато весьма влиятельные в культурном отношении; эти вообще не желают иметь никакого дела с институциями. Радикальность их питается окружающим индивидуализмом, которому приискивает самые передовые политические выражения вроде требований прямой демократии или общественной борьбы против всех форм господства.

В результате все эти расходящиеся версии образуют такую какофонию, с которой невозможно иметь дело. Насколько проект общества, которое могло бы существовать именно благодаря тому, что само управляет своей экономической организацией, мог бы стать в конечном счете объединяющим, несмотря на расхождения в вопросе о способах его создания и его модальностях, настолько вынужденное приспособление к миру и обществу, созданным по неолиберальным стандартам, приводит на левом фланге к разрыву, после которого никакое сближение становится уже невозможно. Не то чтобы участники этого нового раскола отрекались от названия «левые». Напротив, за него борются конкуренты: одни во имя осуществимого, другие во имя вечных стремлений, третьи ради единственной стоящей цели – «эмансипации». Но эти попытки вытеснить других претендентов на звание «левых» порождают смуту, которая убеждает простого гражданина, следящего за всеми этими поединками, что понятие «левые» просто перестало значить что бы то ни было.

Смута на правом фланге

Хотя правые поначалу оказываются менее затронуты эволюцией, которая им скорее выгодна, их также рано или поздно настигает эта диссоциативная динамика. Как уже говорилось, правый фланг состоял из коалиций, в которых в разных пропорциях соединялись силы идеологически консервативные и силы идеологически либеральные, а общим фундаментом для них служили антикоммунизм и антиколлективизм. Исчезновение общего пугала, с одной стороны, политические и социальные последствия неолиберальной глобализации, с другой, пробудили центробежные тенденции в недрах весьма хрупкого альянса.

Для классических либералов вписывание их программы действий в национальные рамки представлялось вещью совершенно очевидной, и это делало их соседство с консерваторами вполне естественным до тех пор, пока эти последние оставались уверены, что экономическое развитие есть условие политической мощи и социальной стабильности. Неолиберальный поворот, включивший национальные экономики в глобальные рамки, нарушил эту близость. Выход на мировой рынок, свободная торговля и открытые границы поставили под сомнение суверенитет государств и даже целостность наций, а это вновь напомнило о важности политики. Вдобавок если либералы в большинстве своем восприняли социальные перемены, вызванные ростом индивидуализма, довольно спокойно, консерваторы этим похвастать не могли. Эволюция нравов и общественных отношений под знаком гедонизма и либертарианства резко противоречила привязанности к авторитету и «семейным ценностям» как фундаменту коллективного порядка. Между консерваторами и либералами пролегла пропасть, которая могла привести к полному разрыву и сделать невозможным их сосуществование в рамках одного лагеря; решающим как в практическом, так и в символическом плане стал вопрос об иммиграции. Брексит показал, какой большой раздор этот вопрос может посеять. Соблазн разрыва вырос также вследствие либеральной эволюции правительственных левых. Она создала условия для конвергенции в центре, отчего старое разделение стало выглядеть устаревшим в глазах самых предприимчивых либералов. Согласие между вчерашними противниками, отказавшимися от старых догм, было сочтено более выгодным, чем привычное сосуществование, сделавшееся обременительным. Пример Макрона во Франции отлично иллюстрирует эту ситуацию. Зато среди консерваторов это нарушение границ не преминуло вызвать активизацию «настоящих правых».

В конечном счете большой неолиберальный глобалистский поворот подействовал на правых ничуть не менее разрушительно, чем на левых. Разрушения эти менее очевидны, во-первых, потому, что новый курс не влечет за собой для них, в отличие от левых, краха больших надежд, а во-вторых, потому, что их исконные претензии на прагматичность уменьшают силу идеологических разногласий. Но в том, что касается глубинных ощущений, смута ничуть не менее значительна. Вопрос, может ли существовать прочный союз между консерваторами и либералами, стоит не менее остро, чем другой: могут ли на левом фланге сотрудничать либерал-демократы и социалисты?

Новая смена?

Дополнительную сложность вносит появление новых политических интересов и сил под флагом экологического движения и того, что принято называть популизмом. На первый взгляд они не нарушают классическую географию политического поля, поскольку популизм в общем соответствует программе крайне правых, а экологизм – крайне левых. В самом деле, партии и движения, именуемые популистскими, образовались в основном вокруг ядра, унаследованного от старых