органическое единство. В ход она была пущена не по этой причине и во французской политике до последнего времени функционировала иным образом. Но именно эта причина позволила ей распространиться так широко и сделаться формой классификации, принятой повсюду. Дело в том, что благодаря другому аспекту телесности, каким является разделение тела на две симметрические половины, она позволяла произвести символическую редукцию социального разлада к той дуальной неделимости, которая характеризует нашу индивидуальность. В течение тысячелетий тело служило для репрезентации того неделимого единства, каким наделялась община; теперь же его стали использовать для репрезентации основополагающего разделения. Но такого разделения, какое я могу признать без труда и без риска, поскольку оно проходит сквозь меня и меня определяет. То, что в общественном пространстве предстает расколотым, то я ношу внутри себя соединенным. Если как участник политической жизни я отношу себя или к правым, или к левым, то как человек могу быть одновременно и справа, и слева, переходить мгновенно справа налево и слева направо и немедленно отдавать себе отчет в причинах перехода.

Это означает среди прочего, что экспансия наших категорий совершается в обстановке, совсем несхожей с той, какая сопутствовала их возникновению во французской традиции. Тогда они, как правило, становились выражением манихейства и духа исключительности. Теперь же, напротив, они распространяются скорее под знаком конечного единства противоположных терминов. Я могу быть только с одного края, но неизбежно и даже необходимо, чтобы краев было два. Еще один источник популярности нашей пары понятий – это гибкость, которая позволяет ей выражать как самый радикальный антагонизм, так и узаконенную причастность конфликтующих партий к одному целому. Правое и левое в политике служили для обозначения крайних страстей; теперь перед ними открывается новое поле деятельности и они станут эмблемой умеренности. Приобретая большую органичность, они неминуемо сделаются менее агрессивными. Будущее это покажет. Ибо можно поручиться, что это символическое восстановление причастности индивидов к телу их общества – только начало очень долгой истории.

Это воплощение конфликтности обретает весь свой смысл, только если сопоставить его с подспудной экспансией ощущения, что противоречия составляют часть социальной реальности – до такой степени, что отражаются в каждом из нас. Это смутное ощущение связано с глубоким изменением обстановки в наших обществах по выходе из тоталитарной эры, а оно в большой степени есть не что иное, как изменение спонтанного представления акторов о том, что такое нормальная форма общества. Тоталитарное общество строилось на уверенности, что противоречие – скандал, нуждающийся в преодолении, причем это неприятие чужих противоречий сопровождалось нежеланием признавать противоречия собственные. Противоречия эти особенно заметны в коммунистическом лагере, где, как очень скоро выяснилось, укрепление коллективной власти плохо уживалось с эмансипацией индивида, которой по идее должно было способствовать. Но они ничуть не менее реальны, хотя и менее заметны, в лагере фашистском, где тайное утверждение роли индивида подтачивает реставрацию органического господства Нации. Тоталитарные идеологии подводят под это необходимое возвращение к Единству историческую базу. Они разворачивают две антагонистические версии одного и того же убеждения: всякое движение может заканчиваться только воссоединением. В фашистском варианте аргументация бедновата: речь идет просто-напросто о восстановлении общинной и расовой правды, которую замалчивала концепция материалистическая и революционная. Коммунистический вариант гораздо богаче: здесь развязка мыслится как примиряющий финал долгого пути человеческого рода к производству и осознанию самого себя. Однако по сути смысл движения от настоящего к будущему все тот же: будущее не может не стать окончанием нынешних несносных раздоров. Не стоит забывать, что именно благодаря этому мифическому представлению о будущем, в котором разрешатся все проблемы, идея истории начиная с первых лет XIX века постепенно проникала в коллективное сознание.

Не меньшее, а возможно, даже большее внимание следует уделить тому «кризису будущего», который под влиянием большого кризиса 1970‑х годов, до сих пор не забытого, решительно дискредитировал все сценарии примирения, пассеистические или футуристические, радикальные или умеренные140. Во время этого кризиса окончательно исчезла из умов такая перспектива, как какой-либо конец истории. Отныне перед нами будущее бесконечно открытое. Именно эта бездна неведомого заставляет людей возвращаться к доктринальным источникам нашего мира и принципам, его легитимирующим, называются ли они права человека, либерализм, индивидуализм…

Смысл этому возвращению придает мысль о том, что никакого перехода в другое состояние ждать не приходится, но зато на основе этих данных и основополагающих правил возможен бесконечный процесс творчества. Мысли этой сопутствует предчувствие того, что в этих же основополагающих принципах кроются корни непреодолимых противостояний, терзающих наши общества. Противостояний, которые не только вносят разлад в общественное мнение, но и проникают внутрь каждого из нас. Как обычно, процесс этот зрел подспудно уже давно. Умы проницательные и свободные не сегодня заметили, как действуют на них самих эти непримиримые внутренние противоречия. Так, Валери делает запись в своих «Тетрадях» в 1934 году (дата особенно интересная): «Я – справа чутьем; слева умом; справа посреди левых и слева посреди правых. Здесь мне отвратительны идеи, а там манеры»141. А в другой записи поясняет ту же мысль: «Мои политические убеждения? Отсутствуют. Но если я обращаюсь к своему чутью – я вижу противоречия во всех. Анархия. Монархия»142. Это означает, что подобные мысли родились уже довольно давно. Но одно дело, когда они были результатом отдельных прозрений, а другое – когда они становятся неотъемлемой частью общих верований и умонастроений. Ибо в этом случае подобный вывод перестает быть плодом чистых спекуляций, далеких от реальности, и превращается в силу, нечувствительно трансформирующую установки, повадки, ожидания и, возможно, способную породить новый практический способ заниматься политикой.

Было бы ошибочным приписывать психологическим особенностям то, что вытекает из объективной социальной логики. Противоречие коренится не в индивидах; в них оно только отзывается эхом, вообще же вписано в систему наших обществ. Это прирожденное и неистребимое противоречие общества индивидов, общества, которое не признает иного основания и источника всякого права, кроме изначальной независимости его членов, кроме свободы и равенства существ, от природы независимых одно от другого.

Если попытаться сформулировать это в самом общем виде, можно сказать, что описанное противоречие неотделимо от способа устройства общества, которое не желает сознавать себя таковым и по этой причине разрывается между требованиями своей эксплицитной идеологии и имплицитными условиями своего функционирования. Это, если угодно, противоречие между видимым и невидимым лицом индивидуалистического принципа легитимности. Общество, которое мыслит и моделирует себя с теми чудовищными последствиями, какие нам известны, как общество, созданное волею индивидов, в реальности является обществом, основополагающая норма которого состоит в том, чтобы иметь индивидов своими членами, а следовательно, в том, чтобы их производить. Только в первом случае