Шрифт:
Закладка:
Россия по-прежнему остается непредсказуемым государством. Из-за того что здесь не было идеологического водораздела между прошлым и будущим, у нас история может повторяться не только в виде фарса, но и в виде реальности. Для писателя это очень хорошо… Мы с Витей Ерофеевым, когда выпиваем где-нибудь в Европе, радостно поднимаем бокалы за Россию как за литературное Эльдорадо – здесь ведь чудовищные идеи-самородки валяются прямо под ногами. Но как гражданин я этому не очень рад.
– Мне кажется, что Ерофеев – более коммерческий автор, чем ты. Ты серьезней относишься к текстам.
– Витю люблю, это мой здесь единственный литературный друг.
– А с Пелевиным ты незнаком?
– Знаком. Но последний раз я его видел пять лет назад в Японии.
– А, вы там лекции читали, что-то в этом роде?
– Нет, это был некий литературный фестиваль, где мы представляли Россию: Пелевин, Толстая, Акунин и я. Витя – достаточно интровертный человек, он живет такой, в общем, достаточно неуловимой жизнью – видимо, это нужно ему.
– Это круто – когда тебя зовут в Японию. Представлять русскую литературу.
– Это было.
– Вот я в Японии подумал: ну зачем еще нужны инопланетяне? Берите японцев, они и так чужие и непонятные, с ними невозможно обмениваться человеческими эмоциями, они как будто не с нашей планеты.
– Да, там абсолютно Марс…
– Я помню, тебя звали американцы, тоже представлять русскую литературу – а тебя не пустили. Заставили в посольстве пересказывать, про что твои книги, услышанное им не понравилось, и тебе не дали визу. Прекрасная история. Ты там так и не был?
– Был.
– Важная страна в жизни.
– Да, да. Она, конечно, очень важная. Когда в Нью-Йорке едешь в метро, идешь по улице – чувствуешь, что эти люди могут быть безвкусными, диковатыми, простоватыми, даже дебиловатыми, – но в них живет некий демократический вирус. Это очень чувствуется. Такая бацилла демократии.
– Я бы даже сказал, что Америка – это лепрозорий демократии. Он построен людьми, которые как чумные кинулись на кораблях переплывать океан. Они просто отмороженные! Половина их перемерла в пути, а кто остался, тем потом надо было покупать ружья и убивать индейцев, которые с тебя снимают скальпы. Это отбор людей с бациллой! У нас другой отбор – кто не зарезал барина и не убежал на Дон, тот стал русским, составил нацию, – бейте меня кнутом, и барин – отец родной.
– В общем, да… Эта бацилла демократии, я в хорошем смысле слова, если бы всех ею заразить…
– …то некому было б работать на плантациях.
– Я бы очень хотел дожить до того времени, когда бы западные государства обозвали бы Россию демократической. Но я уверен, что не доживу.
– А надо дать бабок тому, кто там проводит замеры, – и нас обзовут.
– Ну, я не столь циничен, как ты. У меня функциональный цинизм. Он в основном касается профессиональных дел, а не жизни.
Цинизм
– Как говорил Есенин, будучи в Штатах, нет смысла жить на Западе, потому что там не перед кем открыть свою душу. А твой профессиональный цинизм, как мне кажется, в том, что ты и не собирался ни перед кем открывать душу.
– В общем, да. Текст – одно, а душа писателя – другое.
– А люди писателя серьезно воспринимают! Они ждут, что ты душу откроешь! Они думают, что ты отрываешь!
– Вот посмотри на этот бокал с «Маргаритой». Он может быть красивей души стеклодува, – это же разные вещи.
– Стекло – оно мертвое, а слова же живые.
– Слова существуют на бумаге, а бумага – это что такое?
– Знаешь, на бумаге все что угодно может быть написано. И «я помню чудное мгновенье», и справка из поликлиники… Бумаги, они разные.
– Это некорректный пример. Литература – это что такое?
– Я как раз у тебя хотел спросить.
– Это когда некий писатель записывает на бумаге свои фантазии. Их печатают, и если они интересные, то люди начинают их читать и даже платят за это деньги писателю. Вот что такое литература.
– Но поскольку у нас жизнь во многом первобытная…
– Да.
– …то русский читатель в любом тексте, как мне кажется, ищет раскрытия души, ищет шаманства, камлания… А то, что ты говоришь, – это касается западной литературы. Не скоро у нас такое будет возможно… Наши люди не за то платят деньги, чтоб писатель пописывал, а читатель почитывал.
– У меня очень простая позиция: литература ни в коем случае не должна ничему учить.
– Тут я согласен.
– Она может будить мысль в человеке. Она может вызывать некие эмоции. Она может выполнять роль наркотика или антидепрессанта. Это все зависит от качества фантазии!
– То есть вот такого накала и такой самоотдачи, чтоб Есенин вешался, тебе не надо?
– Я еще не закончил. Наши читатели отравлены литературой XIX века. Л. Н. Толстой очень убедительно умел описать человеческий мир – так, чтоб читатели поверили. Человек читает и верит, что находится на Бородинском поле, он как будто видит, как ядром отрывает ногу Куракину. Кроме Толстого еще Достоевский и Гоголь решили, что могут учить людей жить, они подумали, что у них миссия. У них была такая амбиция. Это было ошибкой.
– Может быть, гениальной ошибкой.
– Да. Но Лев Толстой – не монах, не старец, живший всю жизнь в аскезе, – так что учить человечество ему не стоило. Все что он умел – это гениально записывать на бумаге свои фантазии.
– С этим позволь согласиться. Но вопрос не в том, чтоб учить жить, а в том, что безответственные фантазии не нужны, писатель должен отвечать за базар. Вот Пушкин был отмороженный, лез на рожон, пуля в живот, пенициллина нет, привет. Лермонтов – та же история. Ахматова радовалась, когда Рыжему делали биографию, судили его и ссылали. Тебе этого не надо? Ты бы не хотел, чтоб тебя, как писателя Аввакума, сожгли в срубе? Ты ближе к позиции красного графа Алексея Толстого: типа я хочу хорошо писать и хорошо жить, не трогайте меня, у меня семья, пишу фантазии, как могу.
