Василий Белов отворачивался, скрипел зубами, досадливо махал рукой. Валентин Курбатов размышлял о сложности и противоречивости писательского таланта. Кто-то из друзей бормотал: «Да нет, это все случайное, наносное, он еще опомнится, вернется к нам». И лишь помор Личутин, сверля собеседника маленькими глазками-буравчиками, был неизменно беспощаден: «Я ему, когда прочитал “Печальный детектив”, однажды прямо сказал: “Виктор Петрович, а за что Вы так не любите русский народ?”»

И дальше:

Валентин Распутин, для которого разрыв с Астафьевым был, наверное, куда мучительнее, чем для Личутина, однажды с трудом, как бы нехотя, высказал такую мысль: «Он же детдомовец, шпана, а в ихней среде жестокости много. Они слабого, как правило, добивают. Вот советская власть ослабела, и Астафьев, как бы обидившийся на нее за то, что она его оставила, бросился добивать ее по законам детдомовской стаи…»

Позже ВГ, конечно, много раз спрашивали про тот скандал и про отношение к коллеге и, можно сказать, собрату – ну, бывшему. Он отвечал:

– Кто вам сказал, что у меня было плохое отношение к Астафьеву? Я его всегда высоко ценил как писателя. А все эти политические дрязги… Никому они не нужны. Со временем о них никто даже и не вспомнит.

Теперь вспоминают другое. Как Астафьев умирая говорил: «Мог бы Валя и приехать…» Как он перед смертью читал книжки своего друга, бывшего друга.

ВГ говорил: «Я готов был приехать… Но не на те “собрания”, где было слишком много для меня чужого народа…»

Так они и не повидались больше, и уж не увидятся на этом свете.

Но кроме политической критики есть и литературная, все еще. Не могу удержаться от цитирования Валентина Оскоцкого, который крепко выступил:

– Как видим, перерождение писателя в политика (ого! – И. С.) не прошло бесследно для души. Случай не редкий, история литературы, и отечественной, и мировой, знает таких немало. Но в отношении Валентина Распутина по-человечески тем обиднее и больнее, что в его лице наша словесность имела талант яркий и сильный, который на глазах начал губительно деформироваться… писатель имеет право говорить напрямую. Дело лишь в чувстве меры: оголтелое правдорубство никому еще не сослужило хорошей службы. Удивительно, но как раз идеи, поданные, что называется, в лоб (казалось бы, куда уж ясней!), не воспринимаются в должной мере. Теряется художественная убедительность – и перестаешь доверять написанному.

А пожалуй, что-то в этом есть, есть что-то…

И еще из Оскоцкого насчет недоверия, довольно метко сказано, именно в этом отличие новых книг ВГ от старых и добрых:

– Еще о Сталине. Не верю я распутинскому Ивану Савельевичу, будто он, втихаря перекрестившись, шел в атаку с криком «за Родину, за Сталина!». Зато верю героям Виктора Астафьева и Василя Быкова, Григория Бакланова и Бориса Васильева, которые погибали без имени отца народов на устах. Да и у Твардовского в «Василии Теркине» – «Взвод, за Родину, вперед!». За Родину, а не за Сталина. Отдавать жизнь за вождя призывали политруки, да и те часто по обязанности, а Иваны Денисовичи, Африкановичи или Савельевичи обходились простонародными матерками.

Браво! И туда же чье-то:

– Газеты В. Распутин клянет так рьяно, будто утоляет ностальгическую тоску по подцензурному «правдинскому» единообразию советской прессы». Ну а что, не в бровь а в глаз.

Еще известно, что ВГ собрал коллекцию колокольчиков. Он про них говорит: «Иногда подхожу [к ним]. Посмотрю на них. Полюбуюсь. Поглажу их, чтобы откликнулись перезвоном. Поправлю свое настроение… Это как детская забава. Люблю смотреть на них, прежде чем начинаю работу.

Что за недобрая ирония; был вечевой колокол, был герценовский, а теперь – не колокола, а колокольчики…

А вот как прошелся по ВГ критик Сергей Ступин, в дискуссии с Оскоцким, в которой они обсуждали Распутина

– Побойтесь Бога, Валентин Григорьевич, коль скоро вы человек верующий. Разве кавказцы избили вас в подворотне (на самом деле в подъезде. – И. С.) собственного дома? Чистокровное русское хулиганье!

Это, кажется, намек на «Дочь Ивана, мать Ивана», откуда некоторые вычитали мысль про кавказцев, которые типа во всем виноваты. И ведь точно это были русские – сволочь, которая жестоко избила писателя. Страшно даже думать про то, какие мысли терзали тогда старика ВГ… Не приведи Господь. Вот захотел человек быть всегда и во всем со своим народом, и так и стал жить, и живет. Далеко не каждый это сумеет, редкий человек на такое отважится, я тут про наш народ, близость к которому не сказать чтоб сладка и приятна. Русские, кто может, у кого есть хоть какие-то деньги, от народа отгораживаются если не охраной, то уж заборами или железными дверьми, двустволками и овчарками, и эти «друзья человека» делают страну похожей на лагерь… Нету у людей столько сил, чтоб жить посреди своего народа голым и безоружным. А у кого есть, те уж нам кажутся пророками, и героями, и жертвами. И отшельниками: среди народа как-то одиноко. Но ВГ сделал в жизни такой вот геройский выбор. Как тут не снять перед человеком шляпу? Притом что про народ он знает поболе, чем мы, прямо скажем…

Ответы

Ну так что ж делать? Кто виноват и как исправить положение? Возможно ли вообще? По разным публикациям, по статьям и манифестам я как по сусекам собирал ответы классика. Он от них не уходил, давал, уж какие есть. Вот пожалуйте.

«Деревня, в сущности, уничтожена. Все, что осталось от нее, – скорбные остатки былого», – сказал он.

Что делать? Помогать, стало быть – вот как он добился открытия в родной деревне школы. Сделал человек доброе дело, реально помог людям. Это одна история. Но мне мало такого ответа. Я не знаю, зачем России нужны деревни. Поездил я по миру и могу сказать, что деревни есть – кроме нас – еще разве что в Азии и в Африке. Наверно, и в Латинской Америке отыщутся. (А в странах, где Россия покупает продовольствие, – деревень нету уж лет четыреста как.) Я вам расскажу, что такое деревня. Это место компактного проживания нищих, у которых даже на машину денег нет. Не говоря уж про инвестиции. И деревни России не нужны. Мысль об этом пришла мне в голову во время путешествия по Штатам. Я проехал тыщи миль по Канзасу, Арканзасу, Оклахоме и прочим сельхозрегионам, я смотрел из окна на ухоженные поля, огороженные и обработанные, на бескрайние пастбища и удивлялся – что ж людей-то