— Молчишь, зануда? Весь ваш род такой и император такой… — выругался Кондрат Денисович.

Рощину было жаль старшину, но другого выхода не было. Тащить подполковника с собой они не могли, так как времени было в обрез. Да в этом и не было особой необходимости. Оставлять в живых офицера он не имел права: законы войны жестоки.

— Кончай! — на весь дом выкрикнул Рощин. — Выходи на улицу!

— С собой не брать никого? — донесся вопрос Кондрата Денисовича…

— Нет!..

Луна совсем заползла за дырявую тучу, на востоке уже угадывался рассвет.

* * *

Подполковника Свирина разбудил ординарец:

— Побрейтесь, помойтесь и позавтракайте! — безапелляционным тоном проговорил он, держа в руках белоснежное полотенце и бритвенный прибор.

— Ты что, очумел? — буркнул Свирин, взглянув на часы.

— Вставайте! — недовольно повторил тот. — Артиллерийскую подготовку перенесли на четыре тридцать.

— Ну-у? — испугался Свирин: — Давно передали?

— С час тому назад.

— Чего же сразу не разбудили? — недовольно ворчал подполковник.

— Знаю, когда будить! — назидательно отозвался ординарец.

— Значит, пронюхал что-то командарм, — заключил Свирин.

Когда Свирин уже умылся, к нему зашел заместитель по политчасти.

— Как огурчик! — довольно заметил он. — Чисто выбрит, надушен…

— Разве у этого дядьки заскорузнешь? — рассмеялся подполковник. — Что нового?

— Стало известно, что японцы готовят на пять часов контрудар. Штарм решил начать артподготовку раньше. Остальное — по плану.

— Докопался же кто-то. Вроде в японском штабе кто побывал. Людей еще не кормили?

— Позавтракали. Мои уже митинги накоротке провели. На нашем направлении отряд смертников какого-то подполковника Кабаяси появился: шесть тысяч человек… Волки! Около пятисот человек минными поясами обвязаны — подвижное минное поле.

— Да-а, резня будет страшная, — задумчиво проговорил Свирин. — За Муданьцзяном им уже не воевать.

— Смотри сам не зарвись…

— Не учи, не учи!

— Завтракайте, товарищ подполковник, — подсказал ординарец. — И вы садитесь, — обратился он к заместителю по политической части.

— Отстань ты со своим завтраком! — недовольно крикнул Свирин.

— Дома на жену не кричите! — обиделся солдат.

— Во! Жена нашлась!

— Не жена, а солдат, приставленный народом следить за вами, — уже сердито проговорил ординарец.

— В строй бы тебя, там бы не командовал мною.

— Эх вы! — выдохнул солдат. — В строю я бы уже медаль заработал и в почете был. А тут…

— Прости, прости, Мартыныч! — извинился Свирин.

* * *

В 4.30 утра, когда Пятая армия совершала утреннее поклонение восходящему солнцу, а генерал Сато был готов бросить свои войска в атаку, командарм отдал приказ начать артподготовку.

От потрясающего грохота вздрогнул воздух, вздыбилась земля на японских позициях, пороховым смрадом затянуло всходившее солнце.

— Вот это гвоздят! — выкрикнул Свирин в ухо своему начальнику штаба. — Смотри, смотри… Как выброшенные из пруда караси: только ртом зевают, — кричал он, разглядывая в бинокль ближние японские окопы. — Подавай сигнал выходить на исходный рубеж для атаки!

Обезумевшие от несмолкаемого грохота, японцы валились там, где их застигла артиллерийская пальба. За ближними сопками встали огромные клубы дыма: рвались подвезенные на батареи снаряды и мины.

Уже через три часа полк Свирина прорвал две полосы укреплений и дрался где-то под станцией Эхо, а командующий переместил свой штаб в домик дорожного смотрителя, в котором ночью хозяйничал Рощин с пограничниками.

К полудню в тыл побрели первые партии пленных японцев, так и не успевших опомниться от этого утреннего кошмара.

* * *

Генерал Смолянинов внимательно слушал секретаря Военного Совета:

— Во избежание жертв среди гражданского населения и разрушения города Муданьцзян, уповая на благоразумие командующего Пятой армией генерала Сато, имею честь предложить: в течение суток 14 августа вывести из Муданьцзяна все полевые войска и гарнизон внутригородских укреплений. Город считать нейтральной зоной. При соблюдении этих условий Командование Приморской армии гарантирует неприкосновенность города и ограничится вводом в него только комендантских войск, необходимых для поддержания порядка.

При согласии в пять-ноль-ноль иметь на шестнадцатом километре белый флаг и парламентера в звании полковника при двух офицерах. Представитель нашей стороны будет следовать на легковой машине марки М-1 в таком же составе к пяти часам тридцати минутам по местному времени.

Командующий армией генерал-полковник Савельев. Член Военного Совета генерал-майор Смолянинов. Мулин, 13 августа 1945 года.

— Крепко закрутили! — довольно, проговорил Смолянинов. — И сколько отпечатали?

— Полторы тысячи, товарищ генерал.

— Маловато, — пожалел Виктор Борисович. — Чем больше населения прочтет, тем лучше… Ну да ладно! Вызывайте самолет.

— Он уже здесь!

— Отправляйте… Только предупредите Бурлова — бросать в центре города и с минимально безопасной высоты…

На втором заходе «ИЛ» вышел к центру Муданьцзяна. На станции выгружался эшелон. На пассажирскую платформу сползали танки, уходили к реке и прятались в кустарнике.

— Вот нахалы! Прямо днем! — выкрикнул Варов.

Петр удивлял Бурлова. Обычно сосредоточенный и сдержанный, сейчас он был по-детски возбужден. «Совсем еще мальчик!» — подумал Федор Ильич.

— Передай своим, может, поздравят с прибытием, — подсказал Варов летчику.

Тот отрицательно покачал головой.

— Нельзя! — крикнул он. — С миссией парламентерства прилетели.

«Вяловатый какой-то», — неодобрительно подумал Варов о летчике.

Заметив самолет, муравейник внизу засуетился, начал стремительно расползаться. «ИЛ» резко пошел вниз.

— Бросай! — крикнул Федор Ильич.

К земле полетели разноцветные листочки.

Неожиданно вокруг вокзала замелькали ослепительные вспышки. Вокруг самолета бесшумно встали бурые клубы дыма. Противно скрежетнула обшивка. «ИЛ» дернулся всем корпусом. Летчик грузно валился на штурвал. Шлем на его голове был разорван, по лицу струилась кровь. Не успев ничего сообразить, Петр услышал его натруженный голос:

— Срррезали… За городом, в сопках, прыгайте… М-м-м, — зло заскрипел он зубами.

Самолет, снижаясь, уходил к реке. «Неужели не может дотянуть до фронта? — подумал Петр. — Мотор не работает…» Варов взглянул на Бурлова. Слетка побледневшее лицо майора было спокойно. Глядя вниз, он неторопливо готовился к прыжку.

— Прыгай! — скорее простонал, чем выкрикнул летчик.

Петр ощутил легкий толчок Бурлова и скользнул за борт. Болтаясь на стропах, он увидел, как самолет развернулся и с нарастающей скоростью заскользил к городу. Уже на земле Варов расслышал глухой басовитый раскат. Там, где была станция, в небо поползла черная стена дыма.

— В эшелоны врезался! — забывшись, закричал Петр. — Прямо в эшелоны…

Старшина приземлился почти на гребне сопки. Осмотревшись, метрах в трехстах увидел Бурлова. Майор быстро комкал парашют и заталкивал его в кустарник. Закончив, направился к нему.

Мысли Петра были поглощены подвигом летчика.

Варов допускал, что смертельно раненный, на беспомощном самолете, не надеясь на жизнь, он пренебрег парашютом. Но обреченность рождает безразличие, духовную пустоту. Значит, он просто не думал в этот момент ни о парашюте, ни о жизни. Но Петр знал по себе, что не ценить жизнь тоже нельзя. Да… просто, когда она поставила перед выбором: госпитальная подстилка врагов, предоставленная в надежде