— Всех выпустить.

Начальник филиала поклонился.

— Кто назначен для поездки в Харбин? — обратился генерал к начальнику жандармерии.

— Майор Танака, — ответил тот. — Он ранен и вряд ли будет полезен для других операций.

Хасимото утвердительно кивнул головой.

* * *

В воскресенье князь Долгополов по приказу Кислицына выехал в Линькоу для изъятия разосланных в свое время совершенно секретных инструкций харбинской ЯВМ[28] по службе секретной войны и переговорных кодов с находящимися в России агентами. В пути князь узнал, что Линькоу уже занято «красными», поезд идет только до Муданьцзяна и сошел на станции Хэндаохэцзы.

Обратно он мог выехать только через три часа. Чтобы не привлечь к себе излишнего внимания, Долгополов покинул вокзал и малолюдными улицами направился к командиру местного белогвардейского отряда, племяннику генерала, Карцева по жене, подполковнику Kуракову. В 1939 году они вместе проходили подготовку в Токио в школе «Накано» по агентурно-разведывательной службе. У Куракова не подтвердились дарования шпиона, и он был отчислен. На радостях перед отъездом подполковник напился и в январский холод решил омыть свое бренное естество в священных водах Японского моря. Это священнодействие стоило бы ему жизни, не подвернись рыбачьи джонки. В пути, воспылав любовью к божественному микадо, с криком: «Его величеству, банзай!» он швырнул за борт двух маньчжурских таможенников и сам бросился в море. Все трое были выловлены рыболовной сетью.

Наблюдавшие эту сцену японские офицеры засвидетельствовали его верноподданничество монарху и избавили подполковника от весьма печальных последствий.

В обществе Кураков считался бурбоном и забулдыгой, жил холостяком. Рассерженный главком, несмотря на просьбы Карцева, сослал подполковника в провинцию, хотя и на видную должность.

К своему удивлению Куракова князь нашел в превосходном настроении за бутылкой коньяка и тарелкой печеных яблок.

— Наливай, князь, во славу японского оружия, предложил тот, нисколько не удивляясь появлению Долгополова. — Мечешься, как волк в горящем лесу, припекает?

— В Линькоу направлялся, — словно оправдываясь, пояснил князь.

Физическая сила подполковника и находивший иногда на него раж постоянно устрашали и настораживали. Долгополова.

— Фью-ю! — присвистнул Кураков. — Еще с утра Генерал Савельев измолотил там хваленую «Надежду империи». — Придвинувшись к князю, таинственно добавил: — Ковальский с отрядом послал японских благодетелей подальше от здешних мест и махнул в сопки сдаваться на милость победителей.

— Что ты говоришь? — ужаснулся Долгополов, — Вот скотина!

— Скотина? — вдруг стукнул кулаком по столу Кураков. Тарелка с грохотом подпрыгнула, роняя яблоки, бутылка опрокинулась и булькая скатилась на пол. — А куда же, ваше сиятельство, прикажете податься? Как наши духовные отцы Семенов, Гамов, Кислицын ринуться уничтожать «краснопузую сволочь»? Да они и нас и Японцев ногтем, как вошь, раздавят! Силища какая идет! Бетонные укрепления завалюшками разлетаются! Хинган за два дня преодолели! Мы же только в приладке черной меланхолии шипим: «Дерьмо, дерьмо!»

Подполковник отшвырнул ногой пустую бутылку, подошел к буфету и достал графин со спиртом. Налив стакан, выпил, задохнулся. Подняв с полу печеное яблоко, сердито зашаркал зубами и успокоился…

— Это, сиятельнейший, не россейские солдатушки Куропаткина, — снова заговорил он, держа графин в руке. — Они японцам припомнят позорище Портсмутского Мира! — Он быстро прошелся по комнате и остановился перед Долгополовым: — Куда прикажете? В Америку? За каким дьяволом? Янки хорошо знают, что мы работали на японцев. Подштудируют, подучат и отправят опять же в Россию. Так лучше уж сразу нести повинную голову на плаху… Так-то, князь! Россия — она есть Россия. Сколько не скитайся по свету, а ее из души не вырвешь. Вон духовенство благодарственные молебствия служит во славу русского воинства. Что же, жеребячье сословие тоже коммунисты? Нет! Тут выбор простой: или с русскими или по-ермиловски — пулю в лоб…

Долгополов молчал. Ему теперь хотелось скорее отделаться от Куракова. «Хам! Предатель! — душила его бессильная ярость. — За свою шкуру дрожит!.. А ты за что печешься? За здравие японцев?.. Бежать… бежать! Куда?»

— Махни, сиятельство, на все рукой и дуй со мною, — словно прочтя его мысли, предложил Кураков. Его грубое, но красивое лицо сверкнуло хитрецой и удалью. — Сегодня в ночь японцы приказали выступить отряду на позиции в Эхо, их душонки прикрывать… Я им прикрою!..

Долгополов резко встал, молча кивнул на прощанье головой и направился к дверям, но взгляд Куракова пригвоздил его к месту.

— Смотри, князь! Если что, тебя японцы повесят минутой раньше меня! — угрожающе предупредил он. — В вагон тебя посадят мои рейдовики.

Поезд был забит ранеными офицерами, японскими семьями. В Конце состава виднелись два товарных вагона. В них скопом лез народ.

— Для вашего сиятельства вон те вагоны, — подсказал один из рейдовиков, сопровождавших князя.

Проходя по перрону, Долгополов увидел у окна вагона первого класса майора Танака. Сделав радужное лицо, князь направился к нему, но майор скользнул по фигуре Долгополова взглядом и отошел от окна.

Растолкав толпу, рейдовики протиснули Долгополова к приоткрытым дверям теплушки. Влезть в вагон князю мешала застрявшая в дверях пожилая женщина. Она повисла в проеме, отчаянно дрыгала ногами и каждый раз больно ударяла Долгополова в живот каблуками. Паровоз дал свисток. Полицейские принялись отталкивать толпу от вагона. «Останусь! Останусь через эту паскуду!» — обожгла князя страшная мысль. Крепко выругавшись, Долгополов прыгнул поверх нее в проем двери. Один из рейдовиков подхватил его за ноги и перевалил в вагон.

* * *

В Харбине майор Танака почувствовал лишь отголоски войны. На привокзальной площади по-прежнему стоял умопомрачительный галдеж торговцев овощами и всякой снедью, по улицам куда-то деловито направлялся нескончаемый поток горожан, со звоном проползали переполненные трамваи, проезжали на рикшах чистенькие интендантские офицеры с хорошенькими дамочками. Эта обычная картина привела майора в приподнятое настроение. Его слегка помятый фронтовой мундир, подхваченная повязкой рука, подчеркнуто пристегнутый орден привлекали к нему внимание любопытной толпы и льстило его самолюбию.

Танака шел медленно, слегка опираясь на тонкую трость. Прохожие почтительно расступались и кланялись. Когда он был уже в двух кварталах от миссии, в одно мгновение оборвался уличный галдеж, остановились трамваи, повозки, рикши. Все смолкло, застыло, прохожие скорбно склонили головы. Было 11 часов 58 минут — пора «минуты молчания». Маньчжурия отдавала священную дань погибшим воинам империи.

Возле майора остановился сухощавый высокий джентльмен с лицом аскета. Вначале он чуть приподнял голову и взглянул на Танака, потом скосил глаза вправо, влево. Майора такое кощунство возмутило. Не ожидая конца траура, Танака шагнул к мужчине и вытянул его тростью по спине. Тот вздрогнул, но не изменил своей скорбящей позы.

— Простите, господин майор, — заговорил он на отвратительном японском языке, как только кончилась «минута молчания». — Я не хотел нанести оскорбление священному обычаю и вам.

— Ты русский? — спросил Танака.

— Нет,