Шрифт:
Закладка:
По форме и содержанию «Комедию жизни» можно сопоставить с «Душой Лотоса» Ф. Купки (1898). Идентичен сюжет левых створок – душа в ожидании нового рождения. У Купки это представлено как воспарение над лотосом (ср. с другой известной его работой – «Начало жизни», 1900–1903) – иллюстрация тезиса Е. П. Блаватской о лотосе как божественной мысли, развивающейся от абстрактного к конкретному. Вахал же изображает душу, подбирающую себе телесную оболочку, как капусту на грядке. Центр – Жизнь земная в образе привязанной к дереву фигуры человека с деформированными змеевидными формами, вокруг нее «оживают» едва заметные глазу духи и демоны, сверху – девичий лик (Бодхисаттва?) с опущенными глазами. Правая створка – Смерть, где в соответствии с принятой в теософии иерархией изображены астральные уровни – низший, в котором сконцентрированы страсти и желания и где пребывает освобожденное от физической оболочки тело прежде, чем попадает в высший астральный план для следующей реинкарнации. Здесь едва различимы силуэты в кромешной тьме иссиня-черного цвета, и только вспышки света, несколькими золотыми пятнами брошенные во тьму, напоминают «Ад» Босха до тех пор, пока мы не разглядим, что это тоже чьи-то личины.
Форма триптиха в обоих случаях лишь задана обрамлением, и там и тут изображение переходит с одной створки на другую – с Рождения начинается Жизнь, в нее проникает Смерть, но забирает лишь тело, обрекая душу на вечные скитания в потемках. Остановить дурную бесконечность перерождений способен человек, но где он? Не этот же червяк, привязанный к дереву! Купка не изображает круговорот рождения и смерти, но центр его триптиха пуст, как «океан сансары». Купка, в отличие от Вахала, был практикующий медиум, а его ранняя живопись (и графика, заметим) отличалась необычайной конкретностью деталей при всей невообразимости положений. Глядя на триптих Вахала, мы понимаем, что это в гораздо большей степени книга, текст, и дело не в наличии надписей, не в отсылке к плакатному стилю сецессии. Вахал не идет от изображения к тексту или наоборот, для него всё, а возможно, и все вокруг него есть текст тотальный. Достаточно взглянуть на любую исписанную или изрисованную им страницу. Именно поэтому ему не нужны были черновики и наброски – что тут править, если процесс бесконечен? Не потому ли он так скурпулезно, день за днем записывал все даже самые незначительные вещи, происходившие с ним, без разбора – встал, вышел, взял пса, встретил того, видел этого, вернулся и т. п. Подсчитывал, составлял каббалистические гороскопы – себе, другим, переводя слова в цифры. «Тотальную инвентаризацию Вселенной»7 Вахал производил и в своих книгах – энциклопедии чудовищ в «Огороде дьявола», собрании запахов – в «Мистике обоняния».
«Кровавый роман», титульный лист
«Доктор Шимса», илл. к «Кровавому роману»
На первый поверхностный взгляд портрет Вахала совсем не вяжется с представлением об экспрессионизме. К тому же всегда существует как бы несколько Вахалов: он сознательно ускользает от четких дефиниций. Его часто называют мизантропом, но он твердит о любви к слабым, малым, особенно к животным. Многие считают его сатанистом, продавшим душу дьяволу, а он пишет: «благодарю Бога этой земли, Бога всякой твари, сверкающего в глазах моего пса, таящегося в звере, тепле солнца и тела – за то, что живу»8. Был бы у меня ребенок, «единственной религией, которую бы ему дал, был бы культ оптимизма. Воспитал бы его так, чтобы мороз и голод принимал за блаженство, операционная зала казалась ему местом забав, а больничная койка – театральной ложей»9. Ибо всё в мире – смех и радость, особенно для того, кто ступил во тьму, «добровольно став на путь магического исчезновения своего Я. Исчезновения в Неизвестном…»
Весной 1904 года, устав от Праги, он бежит в маленький городок Белу-под-Бездезем, но там его преследуют кошмары и галлюцинации, еще более измученный, он возвращается назад. Так появились две известные акварели – «Уровень астральный» и «Уровень элементарный» (1904–1907, тушь, акварель, пастель / бумага на картоне; 35,8 × 52,7). Многонаселенный нижний астральный уровень здесь вполне очевидно «босховский», тем более если мы примем сидящего в профиль человека за автопортрет художника. Причудливое средневековое столпотворение это отпугивающе прекрасно и долго не отпускает взгляд, скользящий по странно мерцающей массе.
В 1910 году Вахал становится участником единственного в своей творческой биографии объединения, на правах его соучредителя, – Sursum. В него вошли такие же, как он сам, последовательные индивидуалисты. Один из них, замечательный и гораздо более Вахала при жизни обласканный славой чешский художник Ян Зрзавы однажды напишет ему в письме: «…красота и гротеск растут из одного источника, мы оба в начале нашего творчества вышли из одной общей точки, а теперь расходимся, идем к одной цели разными путями. Вы в своей душе глубоко чувствуете красоту, а потому характером своего таланта раскрываете уродство, дабы больше захмелеть и яснее видеть сияние красоты. Будете и дальше творить ужасные образы, внешне безобразные, но в них и за ними всегда будет сиять красота, как в красоте Леонардо мы ощущаем чувственное дыхание чудовищ»10. Письмо датировано 1911 годом, когда Зрзавы уже осознал внутреннее свое расхождение с «Сурсумом», но продолжал размышлять над скрытым, таинственным характером красоты, тогда лишь реальной, когда она заключает в себе другую, уродливую сторону жизни.
Конечно, все выше сказанное о творческом методе Вахала – тотальность текста, сопряжение уровней – высшего и низшего, обращение с магическим знаком, с эзотерическим материалом в целом и даже мистификация, с ее романтическими корнями, – все это больше соотносится с символизмом, чем с экспрессионизмом. Действительно, «Сурсум», например, формально относят к так называемой «второй волне» символизма. Формально потому, что ни о какой чистоте стиля здесь не может идти речь, хотя бы
