В 1905 году Вахал начинает вести дневник, который можно считать одним из первых его художественных высказываний.

Лист из «Дневника 1905 / Книги воспоминаний».

Литературный архив PNP, Прага

В тетрадь под двойным названием «Дневник 1905 / Книга воспоминаний» он помещает самые разнородные материалы – письма, фотографии, рисунки, визитки, вырезки из газет и тому подобный «мусор», относящийся к периоду времени с 1900 по 1911 год. Никакой хронологический порядок при распределении этого материала не соблюдается; кроме того, многие даты сознательно сфальсифицированы, а подписи подделаны. Дневник, таким образом, из документа строго фиксированных жизненных событий и подтверждающих их материальных свидетельств превращается в чисто художественный коллаж, где события покидают границы обыденной реальности, а сам дневник становится регистрацией обуреваемых автора желаний и страстей: кем-то или с кем-то быть, что-либо иметь – к примеру, жениться на состоятельной даме (вырезка из газетного объявления, данного самим Вахалом). Создание подобного артефакта (а это, вне сомнения, артефакт) – экспрессивный художественный жест. В конце 1930-х – начале 1940-х годов Вахал также будет мистифицировать подписи в памятной книге для гостей, которых не было и не могло быть в это время в деревне, где он поселится со своей подругой и спутницей жизни Анной Мацковой.

Художнице-графику Анне Мацковой3 посвящена самая известная из созданных Вахалом книг, его «Кровавый роман» (1924). Автор русского перевода романа, появившегося в 2005 году, Александр Бобраков-Тимошкин в послесловии обстоятельно и толково говорит о контексте и особых, свойственных Вахалу, приемах создания романа4. Однако русское издание, к сожалению, не передает специфику манеры мастера. А остальное творчество Вахала (им создано более 20 книг, не считая отдельных графических листов, циклов, иллюстраций и т. и.) остается у нас пока неизвестным.

Процесс творения книги художником – не просто рукотворный акт. Рождение книги сродни мистическому воплощению некой Идеи, не случайно Вахал объясняет свой интерес к Средневековью и мистике «гравюрным сопровождением» старых книг5. И наоборот, знакомство с оккультистами «всех направлений и расцветки» привело Вахала к созданию собственных ксилографи-рованных книг. Он не пользуется типографским «набором», но вырезает на досках и текст и изображение, добиваясь абсолютного единства замысла и воплощения. Не называет себя ни типографом, ни художником книги, но «резчиком по дереву». Этот труд требует упорства и терпения от создателя, который сам не до конца предвидит результат, поскольку работает без предварительных набросков и черновиков. Подобным образом делали книги немецкие экспрессионисты, также используя технику резной гравюры и также при этом вдохновляясь готикой. Есть и более близкий образец – книга чешского кубизма, воспринимаемая как цельная вещь, в неразрывной связи изображения и текста. Но не эти книги служили примером для Вахала.

Первые годы в Праге Вахал учился у переплетчика книг, потом брал уроки у художника-пейзажиста Алоиса Калводы и немного – у мастера фигуративной живописи Рудольфа Бема. Добавить сюда неоконченную гимназию – и будет все официальное образование Вахала. Он, как и его отец, Алеш-Лыжец, учился по книгам. К ним пристрастился рано, еще до Праги, поскольку дом, в котором жил со своими опекунами, родителями отца, принадлежал директору местной гимназии, имел большую библиотеку. Далее – дом Миколаша Алеша в Праге и та культура книги, которая вместе с этим именем вошла в жизнь Вахала. Наконец атмосфера Праги рубежа веков, где рукодельная книга («красивая книга» – принятый здесь термин) занимала особое положение в художественной культуре сецессии. Не столько внешний облик, сколько универсальность замысла – вот что заимствует Вахал отсюда.

К концу первого десятилетия XX века, когда Вахал утвердился в своем профессиональном выборе, художественная жизнь Праги представляла собой бурлящий котел. Динамика и многообразие вариантов развития характерны для эпохи, когда единство культуры сецессии начало распадаться. Вахал старается поспеть за временем, его приятель по учебе Йозеф Годек вспоминал, как в свободное от работы в мастерской время они бегали по местам, где происходило хоть что-либо мало-мальски интересное. Вахал знакомится с анархистами, среди которых его особенно занимает Станислав Костка Нейман, теософами и спиритами, устанавливает контакты с писателями, художниками, посещает выставки, мастерские, увлеченно осваивает фотоаппарат. Среди новых знакомств этого времени – Густав Майринк, братья Лангеры, Милош Мартен и многие другие. При этом он сторонится общих собраний, если только это не спиритический сеанс. Он пользуется библиотеками – Теософского общества, своих друзей-оккультистов, буквально поглощает массу эзотерической литературы. Не стоит, однако, представлять Вахала всерьез и глубоко штудирующим гримуары – Джонатоном Стрен-джем он не был и слава практикующего мага его не волновала. К тому же Вахал не знал языков, а переводов на чешский литературы подобного рода в то время было не так много. Подтверждение тому, что он больше смотрел и слушал, чем читал, находим в его же воспоминаниях: «Мои знакомства с оккультистами всех направлений и расцветки множились, круг моих познаний в области сверхъестественного расширялся. Этому способствовало общение с людьми, владеющими языками, начитанными, я узнавал все больше нового из других литератур и наук оккультных»6. Спиритические сеансы Вахал описывает коротко и весело: «выкуривали привидений», «раскрутили стулья на полметра от земли», по чему можно догадаться, что Вахал в спиритизме и теософии «не увяз» и остался «просто скептиком», а увлечения первых лет своих в Праге позже назвал «весьма романтичными».

С1903 по 1920 год Вахал делает «графическое сопровождение» к книге Е. П. Блаватской «Основы индийской философии». Это разрисованный им от руки печатный экземпляр книги на чешском языке: на полях, между строк, на свободных листах в конце глав Вахал оставляет пометки, замечания – перефразирует тезисы Блаватской, «переводит» их на язык народной черной магии, дополняет списком литературы, придумывает псевдорелигиозную символику, сводит ее в таблицы, придает тем самым всему мероприятию псевдонаучный вид. После внимательного прочтения и сопоставления оригинального текста и его «сопровождения» чешская исследовательница Мария Ракушанова приходит к выводу, что художник действует по отношению к теософским и мистическим феноменам с позиции «подрывного идейного анархизма». Такая перекодировка текста чревата его исчезновением: на первый взгляд Вахал ведет прямой разговор с автором, на деле же – вторгается в «чужой текст», насмехается, коверкает язык. Он использует магический потенциал знака: в магии знак работает иначе, чем в любой другой языковой системе: не опосредует значение сверхъестественного, но сам является его частью. Магический знак (символ) есть одновременно само сверхъестественное. Смещение значений не происходит, поскольку нет зазора между означаемым и означающим, но Вахал приводит к «выворачиванию» значений, т. е. к бессмыслице. В результате такой нелепицы и появляется Вахал-художник.