шаги, позволившие изменить неформальные отношения в войсках. Тогда же, в августе, директивой Ставки было дано разрешение назначать на командные должности рядовых, если они проявили стойкость и инициативность. 4 октября 1941 г. политическим и надзирательным органам в армии приказом «О фактах подмены воспитательной работы репрессиями» была дана ясная директива умерить служебное рвение не по разуму. Для того чтобы остановить, а затем и обратить вспять отлично вооруженную и искусно управляемую вражескую армию, оказалось недостаточно политруков, воспитывающих в бойцах «беспредельную преданность большевистской партии и Советскому правительству», и заградотрядов. Как всегда, на войне оказались востребованы такие качества человеческой личности, которые доставляют неудобство тоталитарным режимам в мирные эпохи, – самостоятельность, инициативность, способность к риску и самопожертвованию ради товарищей.

Парадоксальным образом в условиях, когда в глазах командования жизнь солдата не стоила и ломаного гроша, ценность человеческой личности, значение ее качеств в товарищеской среде поднялись невероятно высоко, несопоставимо с мирным временем. «Человек с ружьем» ощущал свою уникальность, он переставал быть простым «винтиком». Эту метаморфозу хорошо сформулировал писатель-фронтовик Вячеслав Кондратьев устами героя рассказа «Знаменательная дата»: «На войне я был до необходимости необходимым. И не всяким меня заменить можно было. Вот предположим, что вместо меня на том левом фланге с тем же ручником другой солдат. И уже уверенности нет, что он немца задержит – и глаз другой, и смекалка, и характер послабже, может… Там такое чувство было, словно ты один в своих руках судьбу России держишь».

Фронтовики переставали бояться не только физической смерти, но и прежде устрашающих своей непогрешимостью «органов». Это касалось даже тех, в ком до войны жила простодушная вера «невиновных у нас не сажают». Они доказали свою верность Родине кровью, и, когда сталинский репрессивный аппарат выхватывал из их рядов брата-фронтовика, это вызывало негодование. Да и выхватывали по большей части «за разговоры». Армейская контрразведка (особые отделы НКВД, с 19 апреля 1943 г. – Главное управление контрразведки СМЕРШ Наркомата обороны, подчинявшееся лично Сталину) с июня 1941 по 10 мая 1946 г. арестовала 699 741 человека, из которых 70 тыс. были расстреляны. Но только 43 505 человек были арестованы по обвинению в шпионаже. Главным направлением деятельности СМЕРШа был именно политический сыск в армии и среди «окружающего населения», репрессии за пресловутую «антисоветчину». При этом «органы» разрушали товарищеское доверие в войсках, выстраивая собственную сеть осведомителей и доносчиков, пользовавшихся заслуженной ненавистью сослуживцев.

Поэт Давид Самойлов, начавший свою войну в 1942 г. на страшном Волховском фронте под Тихвином, свидетельствовал: «Портила качество человеческих отношений на фронте, а может быть, вообще снижала высокое самоощущение нации – сталинская бацилла недоверия и взаимной слежки, распространившаяся и на фронт». И тем не менее разговоры на фронте были весьма откровенными, невзирая на разнообразных «осведомителей».

«Как очевидец и как историк свидетельствую, – писал Михаил Гефтер, ушедший на фронт добровольцем, едва окончив истфак МГУ, – 41-й, 42-й множеством ситуаций и человеческих решений являли собой стихийную десталинизацию», «в тяжких испытаниях войны возродился – вместе с чувством личной ответственности за судьбы отечества – и личный взгляд, вернее, зародыш личного взгляда на то, каким ему, отечеству, надлежит стать уже сейчас и тем паче в будущем».

Формирование нового взгляда ускорялось под влиянием прежде недоступной информации. Война тесно сводила людей, не имевших шансов сдружиться в мирной жизни. Плечом к плечу оказывались крестьяне и инженеры, недоучившиеся студенты и недавние заключенные. Для многих горожан открытием стали обычные рассказы об ужасах коллективизации и о том, что деревня живет впроголодь. 12 июля и 24 ноября 1941 г. указами Президиума Верховного Совета СССР было освобождено из мест заключения свыше 600 тыс. человек, из которых 175 тыс. немедленно попали в действующую армию, именно с этого момента стали широко распространяться сведения об устройстве и населении ГУЛАГа.

Процесс «стихийной десталинизации» не коснулся, однако, самого Сталина. Критика, как правило, не касалась никого выше фронтового начальства и в исключительных случаях переходила от персональных оценок к политическим обобщениям. Тем не менее фронтовой опыт стимулировал в людях способность вариативно мыслить, критически оценивать ситуацию и не принимать наличное положение дел за единственно возможную реальность. С войны пришел человек, обладающий опытом сравнения родных порядков и быта с европейскими (за рубежами СССР побывало 7 млн солдат и офицеров). «Контраст между уровнем жизни в Европе и у нас, контраст, с которым столкнулись миллионы воевавших людей, был нравственным и психологическим ударом», – вспоминал Константин Симонов. Особенно врезались в память солдат повсеместно железные крыши крестьянских домов и брошенные во дворах велосипеды (в СССР того времени – такой же символ материального преуспеяния, как позднее личный автомобиль). Психологический шок неизбежно преобразовывался в новый образ реальности, в основе которого уже не лежали идеологические клише. Эта реальность дает разные варианты развития ситуации, которая становится в какой-то степени зависимой от индивидуального выбора. И дух свободы, рожденный войной, не мог раствориться в восстановлении довоенного порядка бесследно.

Особый опыт вынесли из войны советские граждане, оказавшиеся в оккупации. Точное их число неизвестно. До войны на территориях, занимавшихся немецкими войсками на сколько-нибудь продолжительное время, проживало около 80 млн человек. Плановым порядком под руководством созданного 24 июня 1941 г. Совета по эвакуации при СНК СССР в 1941–1942 гг. было эвакуировано около 17 млн (какая доля из оккупированных позднее районов, неизвестно). Однако данные эти далеко не полны, поскольку в первые недели войны значительная часть номенклатурных работников, особенно связанных с организацией террора в 1930–1940 гг., на собственный страх и риск бежали с домочадцами и скарбом из прифронтовой полосы. Начальник Управления политпропаганды Юго-Западного фронта бригадный комиссар А. И. Михайлов подробнейшим образом докладывал об этом в Москву начальнику Главного политуправления Льву Мехлису. 6 июля 1941 г.: «…в отдельных районах партийные и советские организации проявляют исключительную растерянность и панику. Отдельные руководители районов уехали вместе со своими семьями задолго до эвакуации районов. Руководящие работники Гродненского, Новоград-Волынского, Коростенского, Тернопольского районов в панике бежали задолго до отхода наших частей, причем вместо того чтобы вывезти государственные материальные ценности, вывозили имеющимся в их распоряжении транспортом личные вещи. В Коростенском районе оставлен архив райкома КП(б) и разные дела районных организаций в незакрытых комнатах». 11 июля 1941 г.: «Следует отметить, что ряд работников партийных и советских организаций оставили районы на произвол судьбы, бегут вместе с населением, сея панику. Секретарь РК КП(б)У и Председатель РКК Хмельницкого района 8.7 покинули район и бежали. 5 июля районные руководители Янушпольского района также в панике бежали. 7 июля секретарь Улановского РК КП(б)У, председатель РИКа, прокурор, начальник милиции позорно бежали из района. Госбанк покинут на произвол судьбы. В райотделе связи остались ценности, денежные переводы, посылки и т. п. В этом районе отдел милиции бросил без охраны около 100 винтовок…» Исследователи оценивают число советских граждан, оставшихся