почти половина из них ехала добровольно, – потому что я вам доверял и верил, что эти молодые люди помогут своим трудом освободить нашу родину от большевизма. А что вы с ними сделали? Они стали бесправными рабами, и вы даже теперь не хотите облегчить их положение. Препятствуете нам на каждом шагу, когда мы хотим этим несчастным людям помочь. И это вы называете социализмом?» Немецкая пропаганда, напротив, расхваливала сытую и счастливую жизнь «восточных рабочих».

Очевидно, что подневольный труд неполноправного работника на чужбине не был сладок. Но он сильно отличался от практики ГУЛАГа. Близкое знакомство со славянскими «унтерменшами» решительно разрушало стереотипы простых немцев. 15 апреля 1943 г. начальник 3-го управления Главного управления имперской безопасности представил начальству сводный доклад «Представления населения о России: результаты использования в империи советских военнопленных и остарбайтеров». В докладе отмечалось, что немецкие работодатели потрясены производительностью и добросовестным отношением «русских» к работе, их технической осведомленностью, чистоплотностью, религиозностью. Особенно удивляла наблюдателей прочность в среде остарбайтеров семейных привязанностей (немцы под влиянием нацистской пропаганды были уверены, что институт семьи в СССР совершенно разрушен): «Остарбайтеры очень много пишут и получают много писем. Они проявляют много заботы о своих родных, особенно в периоды германского отступления. Они покупают много писчей бумаги и различных предметов для подарков… Русские часто фотографируются, чтобы послать снимки своим родным. Один русский сильно плакал из-за того, как он рассказывал, что его с женой направили сюда, а четверо их детей вынуждены были остаться дома…»

Несомненно, следствием такого знакомства было реальное смягчение отношений при жестких формальных рамках (остарбайтеры получали гораздо меньшую заработную плату, чем немецкие рабочие, были ограничены в выборе места жительства и свободе перемещения). И для многих неизбалованных советской жизнью людей такая «каторга» представлялась вполне сносной. Елена Скрябина так описывала в дневнике быт остарбайтеров в промежуточном лагере под Лодзью: «Все, что мы, советские, получаем здесь, кажется нам роскошью. На нас четверых и еще на одну семью, мать с сыном, выделили две большие комнаты с балконом. Еды вполне хватает: на каждого 300 граммов хлеба, три яблока, 50 граммов масла, 100 граммов колбасы, джем. На обед овощной суп. В магазинах можно купить бумагу, конверты, мыло. В овощных продают морковь и капусту. Все баснословно дешево. Как в сказке…» По прибытии в Германию ее впечатления не изменились: «Война изменила судьбы русской и украинской молодежи. В 16–17 лет их оторвали от родины, забросили на чужбину, где на них смотрят через колючую проволоку, как на диких зверей в зоопарке или в цирке. Постепенно отношение к ним меняется. Девушки начали получать кое-что из вещей и теперь мало чем отличаются от немок. Остригли волосы, сделали модные прически, ходят в красивых платьях и туфлях на высоком каблуке. Стоптанных тапочек уже не увидишь. После рабочей смены и по воскресеньям они работают в немецких домах и плату берут не деньгами, а одеждой, которую наша портниха им перешивает. Гораздо труднее одеться юношам, но они достают поношенные пиджаки и несут их к той же Александре на переделку, а платят – продуктами, которые они получают от местных крестьян за свой тяжелый труд. Наши «остарбайтеры» завоевали хорошую репутацию как на фабрике, так и среди местного населения: работают быстро и хорошо… Во многих отношениях они превзошли рабочих других национальностей… Каждый немец стремится заполучить к себе в цех как можно больше русских…»

На родине возвращавшихся репатриантов ждал холодный прием (все они проходили через фильтрационные лагеря НКВД) и поражение в правах на местах прежнего жительства. Местные власти старались придерживать средства, специально выделяемые для помощи репатриантам («давать-то им жалко – не стоят они этого»), органы ЗАГС не регистрировали детей репатрианток, рожденных вне родины («они не наши дети»). «Прижим» этот, совершенно уже противозаконный, нередко мотивировался вполне откровенно: «Мы им тут контрреволюцию разводить не дадим», – поскольку рассказы возвращенцев о своем заграничном житье звучали, а нередко и юридически квалифицировались как «антисоветская агитация». Попасть под новые репрессии можно было, например, за констатацию: «В Германии мы жили в несколько раз лучше, чем здесь. Крестьяне живут в Германии хорошо, одеваются так же, как и в городе, разницы между городом и деревней нет» (Смоленская область) или «Германия и ее порядки произвели на нас очень хорошее впечатление. Дом самого обыкновенного крестьянина хорошо обустроен: электрическое освещение, отопление, красивая мебель. У нас такие дома редко встречаются, только у наиболее интеллигентных людей. Немцы слишком культурны. Работать у помещика было нетрудно, и питание было очень хорошее» (Калужская область).

Власти всячески пытались пресечь подобные разговоры, считая их «восхвалением западного образа жизни». Но совершенно остановить распространение такой информации не могли, поскольку ради этого пришлось бы репрессировать и побывавших за границей фронтовиков. Однако изолировать бывших пленных и остарбайтеров пытались. После войны все эти люди оказались носителями невидимого клейма «неполноценных» граждан. Клеймо помещалось в хранившихся у «кадровиков» анкетах, где после войны появился пункт о пребывании в плену или оккупации. У тех, кто там побывал, практически не имелось шансов на профессиональную карьеру или обучение в престижном вузе, а коммунисты, побывавшие на оккупированной территории во время войны, исключались из партии (они составили 29,2 % «вычищенных» из ВКП(б) в 1945–1947 гг.).

Крушение надежд

При описании победного мая 1945 г. главное слово во всех тогдашних письмах и дневниках – «надежда». Надежда не просто на восстановление довоенной жизни, но на ее переустройство. Даже такие опытные царедворцы, как «красный граф» Алексей Толстой, были уверены, что «после мира будет нэп, ничем не похожий на прежний нэп… Будет открыта возможность личной инициативы, которая не станет в противоречие с основами нашего законодательства и строя, но будет дополнять и обогащать их. Будет длительная борьба между старыми формами бюрократического аппарата и новым государственным чиновником, выдвинутым самой жизнью. Победят последние. Народ, вернувшись с войны, ничего не будет бояться. Он будет требователен и инициативен. Расцветут ремесла и всевозможные артели, борющиеся за сбыт своей продукции. Резко повысится качество. Наш рубль станет международной валютой. …Китайская стена довоенной России рухнет». В немалой степени исполнение надежд, как писал фронтовик Виктор Некрасов, связывалось с тем, что Сталин «понял теперь всю силу народа, понял, что нельзя его больше обманывать».

Народ действительно довольно энергично выразил стремление к новой жизни. Началось движение за возвращение домой в среде эвакуированных и мобилизованных рабочих. Характерную картину рисует тревожный доклад Ростовского обкома ВКП(б): «Поступающие за последние дни мая месяца сигналы с отдельных предприятий оборонной промышленности свидетельствуют, что отдельные мобилизованные в период войны рабочие ошибочно считают свою работу на предприятиях, шахтах, стройках уже законченной, делают прогулы, настаивают на освобождении от работы,