30 немецких танков, что также было воспринято как значительный успех, но на движении группы никак не отразилось. Нет ни малейших оснований считать действия немецкой авиации более эффективными. Даже во время Курской битвы три эскадры гораздо более совершенных, чем в 1941 г., немецких пикирующих бомбардировщиков считали невероятным успехом применения нового вооружения уничтожение 44 советских танков, 20 орудий и 50 автомашин за 946 боевых вылетов. По крайней мере те командиры РККА, которым не было нужды оправдываться и искать «объективные причины» разгрома вверенных им войск, столь убийственной эффективности не замечали. Например, в докладе оперативного отдела штаба 2-го стрелкового корпуса, две дивизии которого на несколько дней смогли приостановить немецкое наступление на подступах к Минску, отмечалось, что «потери от авиационных бомбардировок и пулеметного обстрела с воздуха, несмотря на низкие высоты и абсолютное господство авиации противника, оказались очень незначительными».

Да и советская авиация вовсе не была выведена из строя. За первые три месяца войны ВВС совершили 250 тыс. самолето-вылетов, атакуя наступающие танковые и моторизованные колонны противника и даже совершая бомбардировки его глубокого тыла. Тем не менее во всех без исключения популярных изданиях, посвященных началу войны, неизменно приводится чудовищная цифра – 800 советских самолетов были уничтожены на земле, не успев подняться в воздух. При детальном рассмотрении обнаруживается (но эти подробности в популярную литературу уже не попадают), что в абсолютном большинстве случаев противник получил достойный отпор (22 авиадивизии из 25 попавших под первый удар весьма успешно отразили налеты немецкой авиации на свои аэродромы), а потери техники были минимальными. «При малейшем организованном отпоре немцы атаку прекращают и уходят… в бой с нашими истребителями вступать избегают; при встрече организованного отпора уходят даже при количественном превосходстве на их стороне… на советские аэродромы, где базируются истребительные части, ведущие активные действия и давшие хотя бы раз отпор немецко-фашистской авиации, противник массовые налеты прекращал…» – докладывал Ставке 10 июля 1941 г. командующий авиацией Западного фронта. Две трети потерь «на земле» приходятся на три авиадивизии Западного фронта, у которых таким образом было уничтожено «654 самолета, что составило 80 % от первоначального числа самолетов в этих дивизиях». Ключевые слова в предшествующей цитате – «организованный отпор». При углублении в источники обнаруживается, что самолеты трех авиасоединений были просто брошены сбежавшими «сталинскими соколами». На второй день войны командиры этих дивизий с частью летчиков были обнаружены самовольно «перебазировавшимися» в районы Брянска и Орши, за 500–800 км от линии фронта. Очевидно, что такое «перебазирование» означало бегство.

То же самое творилось и на земле. Немцы практически не заметили существования только что отстроенного по последнему слову военной науки Брестского укрепрайона, лежащего прямо на пути танковой группы Гейнца Гудериана. Сражались некоторые доты – все они были капитально вооружены не только спаренными пулеметами, но и орудиями. Например, 3-я рота 17-го пулеметного батальона удерживала четыре дота Брестского УРа на берегу Буга у местечка Семятыче до 30 июня. Но подвиг этот был стратегически бесплодным – укрепрайон как целое уже не существовал, поскольку «командир Брестского укрепрайона генерал-майор Пузырев с частью подразделений… в первый же день отошел на Бельск (40 км от границы), а затем далее на восток».

Советские военные историки в монографии «1941 год – уроки и выводы» определяют картину отступления Северо-Западного фронта как типичную: «…последствия первых ударов противника оказались для войск Северо-Западного фронта катастрофическими. Войска армий прикрытия начали беспорядочный отход… Потеряв управление, командование фронта не смогло принять решительных мер по восстановлению положения и предотвращению отхода…» Потеря управления вовсе не была вызвана отсутствием средств связи. Связь технически была обеспечена отлично: помимо множества телефонных аппаратов и кабелей, три радиостанции имелись в каждом стрелковом полку при штабе и по пять радиостанций было в каждом батальоне.

И несмотря на эту выдающуюся техническую оснащенность, Красная армия в беспорядке отступала. Задача, поставленная перед вермахтом по плану «Барбаросса» – «основные силы русских сухопутных войск, находящиеся в Западной России, должны быть уничтожены в смелых операциях посредством глубокого, быстрого выдвижения танковых клиньев», – была выполнена уже к середине июля 1941 г.

Приходится заключить, что разгром Красной армии летом – осенью 1941 г. имел не военно-стратегические или технологические, а «организационно-психологические» причины или, попросту говоря, был вызван неготовностью к войне Красной армии и советского общества. Той армии и того общества, которые были созданы в 1930–1940-е сталинским террором.

Неготовность общества была вызвана двумя важными обстоятельствами. Во-первых, страна отнюдь не была идейно однородна. Организованное вооруженное сопротивление коммунистической власти после революции было подавлено действительно сравнительно быстро (последние «банды басмачей» в Туркмении были рассеяны в 1932-м). Коллективизация – «вторая гражданская война в деревне» – и репрессии 1930–1940 гг. деморализовали наиболее многочисленные дореволюционные социальные группы, носителей традиционной морали, и заставили умолкнуть общественное мнение в его общепринятом смысле. Общество лишилось не только инструментов автономного действия (партии, профсоюзы), но и органов выработки независимого суждения (пресса, университеты, церковь). Страна затихла. Но это гробовое молчание вовсе не означало единомыслия. Многие граждане СССР не считали советский строй сообразным человеческим и божьим установлениям, не верили в его долговременность и с нетерпением ожидали его краха в результате какого-то неожиданного катаклизма. Особенно много было таких людей среди старших возрастных групп, заставших в сознательном возрасте порядки «думской монархии».

Во-вторых, советские люди были совершенно дезориентированы в отношении процессов, происходящих в фашистской Германии. После августа 1939 г. на территории СССР была прекращена всякая публичная антифашистская пропаганда. Более того, по личному указанию Сталина, «в связи с новой международной обстановкой» Главрепертком прослушал 13 220 допущенных прежде произведений, так или иначе затрагивающих образ Германии, из которых 4200 не разрешил исполнять и показывать, так как в них были обнаружены антифашистские мотивы. Из советских газет совершенно исчезли упоминания о германских коммунистах и антифашистской борьбе социалистов Европы, занимавшие в 1933–1938 гг. значительное место. Германия, прежде изображавшаяся страной острых социальных противоречий, ведущей агрессивную внешнюю политику, сделалась образцом успешного социального и промышленного развития.

Зримо рос товарооборот: если в 1939-м он составлял 61 млн марок (0,6 % от всего внешнеторгового оборота Германии), то за 1940 г. возрос в десять раз и достиг 607 млн марок. Из СССР в Германию поставлялось продовольствие, горючее, стратегическое сырье для военной промышленности. В обмен из Германии везли станки и оборудование. Стратегические партнеры консультировались по всем европейским проблемам. По приказу из Москвы все партии, входившие в Коминтерн, должны были отказаться от принятой на недавнем конгрессе тактики и прекратить строительство антифашистских народных фронтов. В официальных заявлениях советского МИДа гитлеровский режим стал представляться миротворцем, а Англия и Франция – разжигателями войны.

Сотрудничество СССР и Германии представлялось отнюдь не тактическим маневром, а, напротив, долговременной стратегией. В декабре 1939 г. в телеграмме Иоахиму Риббентропу в ответ на поздравление с 60-летием Иосиф Сталин подчеркивал, что