демонстрации и забастовки квартиросъемщиков, но и бесчисленные случаи индивидуального террора против сторонников Гитлера. Партийное руководство не одобряло подобные действия и поэтому уже в июне 1930 г. отказалось от провозглашенного осенью прошлого года лозунга «Бей фашистов там, где встретишь». Оно также официально разрешило ношение огнестрельного оружия только членам «Союза красных фронтовиков», позиционировавшего себя как авангард Красной армии и продолжавшего существовать нелегально после запрета в мае 1929 г., а также участникам основанной в 1931 г. партийной самообороны — тайной организации, чьей задачей была защита ведущих функционеров и учреждений партии.

Но повседневный антифашизм не поддавался эффективному контролю сверху. Даже в столице Германии, где располагался центральный комитет КПГ, многое случалось помимо или против воли партии. То, что это происходило так, а не иначе, было тесно связано с социальными изменениями 1920-х гг. Старые рабочие кварталы стали еще более «пролетарскими» вследствие переселения из них более высокооплачиваемых рабочих в городские районы, где жилищная нужда не была столь острой как в Веддинге или во Фридрихсхайне. Чисто рабочие кварталы стали в начале 1930-х гг. цитаделями безработицы, а значит, также и коммунистов. Вместе с ростом числа безработных росло число жителей, проводивших в трущобах все дни напролет. Активные молодые коммунисты и безработная молодежь из «диких клик» стремились защитить этот мирок против полувоенной организации национал-социалистов — СА. Начиная с 1929 г. «коричневые батальоны» Гитлера в усиленном режиме перешли к основанию своих опорных пунктов на «вражеской» пролетарской земле. С каждой «коммунистической» пивной, становившейся «штурмовой» закусочной, кусок родной земли переходил в руки классового врага, а в качестве пособника классового противника, как правило, фигурировал член СА, который сам был рабочим и жил в том же самом квартале.

Тот, кто так думал, слишком легко воспринимал ранение или даже убийство врага как оправданный поступок. Но кто был нападавшей стороной в каждом конкретном случае — национал-социалисты или коммунисты, — установить зачастую было невозможно. Как бы то ни было, политические убийства практиковались в большом количестве в начале 1930-х гг. обеими сторонами. Жертвой подобного преступления стал Хорст Вессель, штурмфюрер СА в Берлине. Его убийца, сутенер Али Хёлер, не был членом КПГ, но коммунисты использовали его против Весселя. Национал-социалисты, в свою очередь, не отставали от коммунистов в физической жестокости. 14 марта 1931 г., за несколько дней до издания нового декрета, три члена гамбургской организации НСДАП по ошибке убили депутата городского парламента коммуниста Эрнста Хеннинга: убийцы перепутали парламентария с местным лидером «Союза красных фронтовиков». И это только один из примеров{443}.

Национал-социалисты протестовали против декрета Гинденбурга столь же бурно, как и коммунисты. Но для внутрипартийного пользования Гитлер отдал приказ, согласно которому члены НСДАП не должны были формально нарушать этот декрет, тем самым вызвав мятеж оберфюрера берлинских штурмовых отрядов Вальтера Штеннеса. Бунт был быстро подавлен, и хотя СА в результате в еще большей степени перешла под влияние Гитлера, все же осталось впечатление того, что курс НСДАП на легальность, как и раньше, оспаривается в ее собственных рядах. В это же время национал-социалисты должны были смириться с тяжелым поражением в Тюрингии: 1 апреля 1931 г. ландтаг сверг с поста министра внутренних дел и образования Вильгельма Фрика. ДФП, которая сыграла в этом решающую роль, обосновала свою позицию тем, что НСДАП, которая стремится быть движением, а не партией, показала себя на практике самой партийной из всех партий. Помимо этого, с точки зрения НСДАП нежелательное действие оказал выход национал-социалистов из рейхстага: общественное внимание к ним ослабло. В результате весной 1931 г. НСДАП, как казалось, была намного дальше от государственной власти, чем за полгода до этого{444}.

Признаки поворота к лучшему появились также и в экономике. Газета «Геверкшафтс-Цайтунг», орган АДГБ, с удовлетворением констатировала в апреле 1931 г., что уже в течение нескольких недель не происходило движения экономической кривой вниз, и, таким образом, возможно пик кризиса уже был достигнут. На самом деле курсы ценных бумаг, в первую очередь приносящих твердый процент, в предшествовавшие дни даже поднялись, и число безработных в апреле 1931 г., по сравнению с мартом, сократилось чуть больше, чем в апреле 1930 г. Данный в конце мая прогноз «Геверкшафтс-Цайтунг» звучал сдержанно оптимистически: «В этом году также можно считаться с дальнейшим сезонным расширением экономической активности, хотя, принимая во внимание общее экономическое положение, это расширение будет происходить в довольно узких рамках»{445}.

Однако при более детальном анализе ситуации оснований рассчитывать на скорое завершение кризиса не было. В начале марта министр финансов рейха Дитрих озвучил дефицит государственной казны за первый квартал 1931 г. в размере 430 млн рейхсмарок. К этой сумме добавлялись еще 83 млн рейхсмарок краткосрочного кредита в пользу Имперского учреждения по рабочему посредничеству и страхованию безработных, которое, несмотря на повышение страховых взносов в октябре 1930 г. с 4,5 % до 6,5 %, больше было не в состоянии исполнять свои предписанные законом обязанности. 23 апреля Дитрих сообщил кабинету, что из-за потерь, понесенных доходной частью бюджета 1931 г., его расходная часть должна быть сокращена на 440 млн рейхсмарок. Необеспеченные потребности государственной кассы должны были составить в мае 90 млн, в июне — около 180 млн рейхсмарок.

Состояние государственных финансов весной 1931 г. было в действительности настолько угрожающим, что правительство более не желало медлить с подготовкой нового чрезвычайного закона. СДПГ, чья поддержка имела решающее значение для дальнейшей судьбы закона, придерживалась в данном пункте тех же взглядов, что и правительство. Однако представители социал-демократической фракции в рейхстаге выступали против точки зрения Брюнинга и Дитриха, согласно которой дефицит должен был быть ликвидирован не за счет повышения сборов, но только за счет экономии. Председатель фракции СДПГ Брейтшейд настолько высоко оценивал опасность того, что запланированный декрет будет означать новые социальные тяготы, что 29 апреля 1931 г. пригрозил канцлеру созывом рейхстага. Прусские социал-демократы Браун и Северинг, напротив, представляли в мае диаметрально противоположную точку зрения: лучше сделать все необходимое, заявили они Брюнингу, какими бы болезненными ни были эти меры, одним ударом, вместо того, чтобы зимой снова прибегать к чрезвычайному законодательству, с которым социал-демократы, возможно, не смогут уже больше мириться{446}.

Что касается момента, к которому следовало приурочить декрет, то рейхсканцлер остановился на 7 мая 1931 г., обосновав это следующим образом: декрет должен был быть опубликован до уже неоднократно отодвигавшейся немецко-британской встречи в Чекерсе, «чтобы Англия видела, в каком положении находится Германия». В намерениях Брюнинга можно было не сомневаться: благодаря самым жестким мерам экономии Лондон должен был быть убежден в том, что Германия прилагает все силы на грани возможности для того, чтобы выполнять свои обязательства по репарациям, но