– Родной мой! Отыщите вы их там… Передайте ей вот… это благословение ее покойной крестной матери… – И она передала мне маленький образок в фланелевом мешочке. – И если она нуждается там… то вот ей из моих сбережений… передайте 300 рублей… Да хранит ее там Господь!.. Строчку бы мне… Одну строчку!.. – Но тут она расплакалась в отошла от меня.

Когда я стал прощаться с Павлом Михайловичем, то он обнял меня и прошептал:

– Голубчик! Я ничего не говорил вам, но вы… и так понимаете и сочувствуете горю отца… Если возможно отыскать их там… вразумить, наставить… Вы сделаете святое, доброе дело.

И он взял мою правую руку обеими руками, крепко стиснул ее и пристально посмотреть на меня. Из его глаз катились слезы, и нижняя губа дрожала.

Когда я уже садился в тарантас, то прибежала Бетти, простилась и подала мне маленькую записку…

– Это передайте, пожалуйста, Жени! – прошептала она со слезами.

В записке было всего несколько строк, написанных детским, несложившимся почерком:

«Милая Жени. Мне ужасно скучно без тебя, и мама каждое утро сильно плачет и тоже скучает. Все у нас в доме ходят невеселые, а няня заставляет меня каждое утро молиться о тебе. Маклай у нас пропадал целых три дня. Когда ты вернешься, милая Жени, то привези мне путешествие Гулливера. Это очень хорошая книга… Твоя Б.».

Когда я отъехал версты две или три, то Павел Михайлович догнал меня на беговых дрожках.

– Я провожу вас, дорогой мой, до Шептунихи.

И всю дорогу мы толковали с ним об нашем общем «кружковом» деле.

XX

Я остановился на самое короткое время в Москве, чтобы повидаться с некоторыми членами нашего кружка, и затем проехал в Петербург.

В тот же день я обратился к помощи адресного стола, но в адресном столе ни Александра Павловича, ни Евгении Павловны Самбуновой не оказалось. Я тогда еще не знал, что можно жить в столице под псевдонимом или с фальшивым паспортом.

Я обратился к своим знакомым, расспрашивал, разузнавал, но все было напрасно. Один мой старый товарищ, Федор Засольев, страшный забулдыга и гуляка, рассказал мне многое, чего мы еще не знали в провинции.

– У нас, братец, теперь формируются общины, фаланстеры, – говорит он, – ты знаешь, что общая ассоциированная работа дает больше и лучше результата. Притом и жизнь сообща, общими издержками обходится гораздо дешевле и дает более выгод. Это несомненно… Хочешь, я тебя введу в нашу фаланстеру?

Я согласился, и мы в тот же вечер отправились на Екатерининский канал, около Большой Мастерской, в дом, который потом, кажется, сгорел. Во всяком случае, я забыл не только номер его, но даже его наружность. Помню, что мы вошли в довольно большую комнату или залу в четвертом этаже. В маленькой передней было навешано много пальто и накидок. В зале было душно и сильно накурено, несмотря на отворенные настежь окна. В ней было человек тридцать или сорок, большею частью молодежи, юнцов безусых и безбородых, были офицеры и человека три или четыре студентов-медиков. Было довольно много женщин, большею частью молодых, но некрасивых. Между ними делали исключение две дамы, уже не первой молодости, но весьма красивые, в особенности одна. Обе они лежали, или, правильнее, валялись, на широком диване-оттоманке, который стоял тут же, в углу.

– Кто ж это? – спросил я Засольева.

– Это не членши нашей фаланстеры, а лица, вполне искренно преданные нашему делу. Эта справа – Т. (и он назвал одну из известных аристократических фамилий. Муж этой дамы занимал очень видный пост в служебной иерархии). А другая – всему свету известная Толикузина – вольнолюбивая душа, гарибальдийка, сделавшая также много для нашего дела в качестве комиссионерки. Ты, вероятно, слышал ее фамилию, – впрочем, я и забыл, что у ней много фамилий. Она и Толикузина, и Неверова, и Жакодёрова, и Гусина и Глазецапова… Надо прибавлять только ко всякой фамилии ci-devant[73], что и будет вроде Du-devant[74].

Я с удивлением посмотрел на него.

– Разве ты теперь против свободной любви? – спросил я его шепотом.

– Н-нет… – сказал он. – Нисколько. Я ее уважаю… Но когда с одним матримональничают, а другого в то же время надувают, а к третьему бегают по ночам и уверяют, что в сердце только он один… Вот это я не одобряю и ненавижу… Фальшивая кошачья душа! Надувальщица!..

Все собрание разбилось на кружки, все говорили громко, жестикулировали. Многие сидели за длинным столом, который стоял посередине. Какой-то юноша открыто, при всех, обнял молоденькую фаланстерку, курившую папироску, и начал ходить с ней взад и вперед по зале, что-то с жаром нашептывая ей на ухо, и наконец при всех чмокнул ее прямо в губы.

– Вот это правильно, – сказал Засольев, указывая на эту парочку. – Откровенно и чисто… Это я уважаю… А криптогамии и тайной полиандрии я не одобряю.

– Господа! Господа! – засуетился какой-то беловолосый молодой человек.

– Здесь нет господ! – закричал грубый голос. – К черту господ, к козе в болото!..

В это время входная дверь, около которой мы стояли, растворилась и вошла девушка или женщина. Среднего роста, стройная, она на ходу ловко сняла широкополую шляпу. Она прямо взглянула на меня, и я признаюсь – обомлел. Это был двойник Сары. Та же красивая изящная головка…

Чем-то далеким, пряным и возбуждающим вдруг пахнуло на меня. Благоуханием юности и свежести. Даже сердце как-то тоскливо и приятно сжалось. И милое прошлое явилось, как в далеком, детском сне.

– Кто это? – спросил я Засольева.

– А что? Хороша? – спросил он и подмигнул. – Это жидовочка – Геся… Добродетельная душа. В мышиную норку влезет и полпятибрюха с ума сведет.

– Геся! Геся! – закричали все и начали шумно здороваться с ней. Меня как магнитом потянуло