говорил со мною и с матерью… а потом далее избегал меня… Придет всегда поздно и обедает отдельно с Жени… И она ведь с ним… тоже… со мной и с матерью не говорят… Ну, посудите сами, легко ли нам, дорогой мой!.. Чем мы провинились?.. Жена раз вечером застала ее одну… У нас ведь был клуб якобинский… Этот болван Варуновский, и еще набралось даже не знаю кто и откуда. Пьют, едят, кричат и нас в грош не ставят… Только недели две как освободили… Пришла жена, говорит: «Женечка! – А сама плачет и на колени… опустилась перед ней. – Ты всегда была добрая… Ведь ты наше сокровище!..» Вскочила, побледнела. «Я, – говорит, – вы знаете, не переношу чувствительных сцен». Схватила шаль, накинула и вон из комнаты. Вот что значит, дорогой мой, сердце окаменеет.

– Как же они убежали? – спросил я…

– Убежали ночью… Мы встали поутру… А Петр и говорит: Павел Михайлович, у нас неблагополучно… Что такое?.. Вчера, говорит, в первом часу Александр Павлович и Евгения Павловна… уехали… Как уехали?! Точно так; собрались совсем по-дорожному… за углом сели в кибитку и уехали… Меня, знаете ли, так сразило, просто сразило… Бросился я наверх… а там все чисто и пусто…

И он зарыдал…

– На столе, знаете ли?.. На столе… лежит лист бумаги, и на нем написано… крупными словами (заметьте, это в насмешку над нами, что мы, дескать, мелкого письма не прочтем) написано: «Мы уезжаем, так как жить нам с вами противно и тошно… Желаем вам всякого благополучия и побольше ума». Подписались: Александр и Евгения…

– Что же вы, искали, узнавали? Куда они уехали?

– Сейчас же бросился… к Варуновскому и ко всем… Посылал, разузнавал… Как в воду канули… Ничего… Ничего!.. Ни слуху ни духу! Родной мой! Помогите. Я просто голову потерял!.. Я, знаете ли, думаю, – сказал он шепотом, – не убежали ли они… туда.

– Куда? – спросил я.

– Туда, к повстанцам… Там теперь недостаток в офицерах…

– Это ведь можно сейчас узнать.

– Как! Родной мой, научите…

– Справиться на городской станции… Взяли ли лошадей такие-то по подорожной на московскую дорогу?

– Правда! Правда! Едемте…

– Да! Но как же?.. Я послал за лошадьми.

– За какими лошадьми?

И тут только он оглянулся и обратил внимание на выдвинутый чемодан и на разложенные вещи.

XVI

Я в немногих словах передал ему, куда и зачем я собирался.

– Как это счастливо, что вы еще застали меня, – сказал я.

– Как же это вы? Нет, родной мой! Поезжайте! Поезжайте!.. У каждого из нас свое горе, своя забота.

– Нет, я не поеду… Горе ваше должно быть моим горем… Видно, судьба не судила…

И я посмотрел на его доброе, растерянное, страдальческое лицо и быстро начал надевать саблю и набросил китель.

Мы съездили на станцию. На станции никакой подорожной на их имя не было записано. Съездили к полицмейстеру, который был знаком и мне, и Самбунову. Но никаких разъяснений и советов от него не получили.

Мы положительно не знали, куда обратиться, где искать беглецов. К этой тяжелой неизвестности у меня присоединялось мучение за мою милую Лену. Мне казалось, что каждый час, каждая минута промедления здесь может быть пагубной для нее. Я вспоминал тяжелый удар ее пострижения. Всю сцену в монастырской церкви. И мне казалось, что меня кто-то зовет, что-то тянет вырвать ее скорее из темной жизни, из монастырского гроба.

Целый день мы мыкались с Павлом Михайловичем. Ездили по его родным и знакомым, отыскивая везде совета, указания. Но все было напрасно. Одни читали длинные наставления, как следует строго и сурово держать детей в страхе Божием; другие говорили, что в настоящее переходное время с детьми надо быть очень осторожным и снисходительным!..

Поздно ночью мы вернулись домой. Павел Михайлович остановился у меня и уснул в зале, на диване. Я долго слышал, как он охал, стонал и возился.

На другой день он поднялся ни свет ни заря и уж собрался в дорогу.

– Куда же вы?! – удивился я.

– Да к себе, дорогой мой. Будь что будет! Его воля святая. Боюсь, как там у меня жена… Ведь она еле жива. Так нас сразил этот громовый удар.

Тарантас его стоял уже заложенный. Я простился с ним, усадил его и тотчас же начал собираться и послал за лошадьми.

Все или почти все у меня было уже уложено. Нетерпение томило меня. Я поминутно подбегал к окнам – не ведут ли лошадей?

Наконец мне удалось вырваться из города, и я перекрестился. Погода была ясная и теплая, и дорога была хорошая.

Я ехал почти с теми же чувствами, как тогда, четыре года тому назад, скакал из Севастополя. Правда, я теперь не бросал по золотому на водку, но так же убеждал ямщиков, уговаривал, бросал по полтине и даже по рублю на водку, и чем ближе подвигался к Холмогорам, тем сильнее и сильнее мучила меня неизвестность.

По временам я спрашивал себя: да зачем же я так спешу? Ведь ничто не переменится: приеду ли я неделей и даже целым месяцем позже. Но мысль, что может быть… вот… вот… она уж уехала на место восстания… что я уже не найду ее в Холмогорах. Одна эта мысль приводила меня в испуг и в сильный гнев, и я сулил ямщикам по целковому на водку.

На пятые сутки безумно скорой езды я въезжал в Холмогоры. Здесь только что начиналась весна. Везде еще лежал глубокий снег. Деревья стояли с набухшими почками, и только одни вечнозеленые ели не меняли своего неизменного колючего убора.

Я остановился у прежнего хозяина. Меня встретили с распростертыми объятиями и лобзаньями, как старого знакомого. Да и я сам был как-то особенно весело настроен.