извне.) Мне казалось, что она была на пути к этому желанию и уже готова была сказать «да». Вчерашний приезд и разговор Саши, с которым она была дружна, могли расстроить это намерение.

– Здравствуйте! – сказал я, подходя к ней. – Что вы как рано поднялись сегодня?

И я с удивлением смотрел на ее изменившееся лицо. Оно было бледно. Прелестные глаза красны, заплаканы. Она, очевидно, не спала ночь…

Она молча протянула мне свою маленькую хорошенькую ручку и пожала мою.

– Так, – сказала она, грустно… – Тяжело жить на свете.

– Почему вдруг налетело на вас такое разочарование и пессимизм?

– Я почти не спала ночь… Вчера проснулось во мне многое, что спало так безмятежно и что вы хотели усыпить…

– Что такое?..

– Сядемте здесь… У меня голова кружится…

И она опустилась на скамейку.

– Меня ждет Павел Михайлыч, – сказал я.

– Ну так идите!.. Я не задерживаю вас.

– Скажите мне… так… вкратце… Что это с вами? А то я буду мучиться и не поймаю ни одной рыбы.

Она не вдруг ответила.

– Мы живем неправильно! Вот что! – сказала она вдруг, в упор, как бы выстрелила… Все, весь строй общественный, все – неправильно, неверно… И вот откуда все неустройства и расстройства, от которых жить тяжело… да и скучно… Невыносимо скучно!.. – И она посмотрела на меня глазами, полными слез.

– Это вам Саша натолковал, – брякнул я.

– Ну, кто бы ни натолковал, но это верно!

Я быстро присел на кончик скамейки.

– Мне теперь некогда, – сказал я, – а ужо вечером позвольте потолковать обстоятельно с вами… а теперь вот вам программа моего толкования, во-первых (и я загнул один палец), в том, что нам скверно жить, виновато само общество. Его распущенность, лень, бесхарактерность; во-вторых, никакие внешние условия – заметьте это – не мешают никому жить настоящей общественной жизнью… в-третьих: modus vivendi, то есть как жить – нам указано свыше, верховным, неземным законом, но мы его знать не желаем…

И я быстро вскочил со скамейки и почти бегом побежал к мельничному пруду…

– Что она так рано поднялась? – спросил меня Павел Михайлович.

– Саша ее взбудоражил. Он, кажется, и здесь намерен производить революцию.

– Господи, помилуй! Надо это на первых же началах образумить… Дорогой мой! Вы мне поможете… Мне, знаете ли, трудно, очень трудно вмешиваться в интимные дела молодежи… У них мысль гвоздем засела, что «в старые мехи не вливают молодого вина» и что из старых мехов ничего нового и верного не потечет, а вы… того… еще стоите на рубеже…

– Вы говорили, – спросил я, – ей или ему об основаниях наших кружков?

– Так… знаете ли, вскользь, при случае… Ведь вы знаете, что каждого надо подготовлять исподволь… Тут дело не убеждения, а больше веры… Дело сердца.

– Я вижу, что ей надо раскрыть всю программу. Именно потому, что это дело сердца… И я попробую сегодня же это сделать.

– Сделайте, сделайте! Родной мой!.. Неужели мне на старости лет судил Господь потерять их обоих?..

Он умолк и задумался.

– Павел Михайлыч… Где ваш поплавок?

Он встрепенулся, потащил… леса натянулась, загудела… И через нисколько секунд огромный лещ был вытащен на берег.

XII

Помню, в тот день я говорил с Жени.

Она почти целый день спала, даже не обедала с нами, чего никогда не случалось в семье Павла Михайловича. Всегда все аккуратно и весело собирались к обеду.

Теперь все были грустно настроены. Саша смотрел на всех полководцем, высоко приподняв брови. Анна Николаевна охала и вздыхала. Даже Бетти присмирела и не возилась с Маклаем.

Уже смерклось, когда Жени сошла вниз в залу и уселась у окна. Вечер был пасмурный и холодный. Я подсел к ней.

– Ну-с! – сказал я. – Теперь я могу потолковать с вами, если вы желаете.

– Послушайте, – сказала она, быстро обернувшись ко мне. – Долго ли еще будет продолжаться этот гнет и борьба? Этот белый террор?

– Какая борьба? Какой террор? – удивился я.

– Ах! Боже мой… Разве вы не видите… Крестьянам земли не дают и не дадут…

– Вы ошибаетесь, – перебил я, – землю дали, дают и еще дадут… Нельзя все вдруг…

– Да! Дают!.. На тебе Боже, что нам не гоже!

– И в этом вы ошибаетесь… За наделами будут строго следить… целый институт мировых посредников будет наблюдать за этим… Вы все торопитесь… Нельзя произвести громадную реформу вдруг… по щучьему велению, как в сказках.

– А надо постепенно? – спросила она насмешливо.

– Да, постепенно и последовательно.

– Много еще будет таких недоразумений, как в Бескрайном?

Это было соседнее село, в котором военной команде привелось усмирять волнение ружейными залпами.

– Я не знаю, много ли, мало ли… Но убежден, что это один из многих несчастных случаев, где невежество крестьян столкнулось с неблагоразумием и трусостью распорядителей.

– Вот вы увидите, что наконец… они все, все, все поднимутся и мы дождемся до второй, ужасной Пугачевщины…

– Полноте! Разве мы живем при Екатерине?.. Разве можно сравнивать те времена с нашими?..

– И можно, и должно… Это мы все воображаем, что мы далеко отошли от времен Екатерины, а в сущности, одно и то же… Точно так же живем не рассуждая и нисколько не заботясь о том, как живется людям внизу… Только бы хорошо было жить нам… наверху… Каждая наша забава, каждая игрушка оплачивается горем и трудом народа, а мы пиршествуем и ни на минуточку, ничуточки не задумываемся, как мы живем.

– Послушайте, – перебил я ее. – Вы, может быть, и правы, отчасти… правы… Действительно мы живем