Бетти играла в это время с собакой Маклаем, толстым неуклюжим бульдогом. Она дразнила его кусочками хлеба и хохотала.

– Как же вы там бунтовали? – спросил Павел Михайлыч… – Ведь это любопытно. Расскажи, пожалуйста.

И Александр нехотя принялся рассказывать, прерываемый восклицаниями матери и сестер. Я вмешивался в разговор и постоянно останавливал и поправлял его увлечения, отчего у нас завязывались легонькие дебаты, но отец тотчас же прекращал их, говоря:

– Ну, это оставим истории…

Анна Николаевна с ужасом слушала наш разговор.

После легкой закуски Александр и сестры ушли в сад. Анна Николаевна тоже ушла куда-то по хозяйству, и мы остались вдвоем с Павлом Михайловичем… Самовар лениво храпел и под такт ему храпел Маклай, растянувшись на полу.

– Ну, что вы скажете, мой хороший друг, – спросил меня Павел Михайлыч, – что вы скажете об этих делах? – И он пристально посмотрел на меня своими добрыми, ласковыми глазами и потрепал меня по руке.

– Да что же сказать?.. Полоса прокатилась по всей России… Как же в ней было не принять участия нашей молодежи?! Это немыслимо. Хоть ходи, да роди!

– Вы думаете, что это временное, преходящее, что это наносная волна?

– О! Непременно!..

– А слышали вы, как эта история совершилась в Москве? Нет, не слыхали?.. А вот я прочту вам, что мне пишет Б… Пойдемте сюда. Здесь непригодно.

И он увел меня в свой кабинет, в котором одну стену занимал большой, широкий, турецкий диван, обитый зеленым сафьяном и уставленный целым строем мягких подушек, вышитых руками Анны Николаевны и сенных девушек. Громадное венецианское окно, выходившее в сад, довольно скупо освещало эту большую комнату, а теперь в ней горела большая висячая лампа под абажуром домашнего изготовления. Перед окном стоял большой токарный станок. И все столы в кабинете были уставлены разными токарными изделиями – продуктами досуга и потребности Павла Михайловича.

– Вот! Вот! Садитесь, голубчик, слушайте. – И он вынул из ящика письмо, уселся подле меня на диване, надел черепаховые очки и, пропустив первую страницу, принялся читать.

– Ну! Тут он, знаете, пишет о домашних делах. Я просил его разузнать: вышла ли пенсия Аграфене Львовне и будут ли приняты ее сыновья на казенный счет. А вот!.. «У нас теперь идет студенческий бунт в полном разгаре. Третий день собираются студенты на университетском дворе и в аудиториях; шумят, галдят, свистят, лекции почти прекратились. Сегодня вся эта толпа вломилась в профессорские комнаты с твердым намерением объясниться и нагрубить попечителю. (Воображаю, хорошо бы было это объяснение! Вероятно – кулачное!) Но мы с опасностью собственных боков отстояли И-ва. Я, Бабст, Ешевский и Д-в, предстали пред бушующей толпой. Ешевский широко раздвинул руки и сказал: „Вы, господа, можете дойти до попечителя только через нас самих! Стыдитесь! Вы забыли, где вы!..“ – И толпа угомонилась и понемногу разошлась».

– Ну, что вы об этом обо всем скажете, голубчик?..

И он смотрел на меня вопросительно своими добрыми глазами.

X

Мне необходимо было пробыть в Самбуновке несколько дней. На мне лежала обязанность секретаря нашего маленького кружка, и я вел все его дела. В этих делах все фамилии были вымышлены. Точно так же и мы, члены кружка, назывались вымышленными именами. Я фигурировал под именем Алпакова, Павел Михайлыч – под именем Сиятелева. Вся эта псевдонимика была принята нами с тройною целью. Во-первых, имена наши не были известны ни обществу, ни правительству. Каждый трудящийся в кружке был застрахован, что его благие благотворительные дела останутся в тайне. С другой стороны, к нам свободно обращались те, которые стыдились, чтобы их расстроенные дела или скандальные случаи не сделались известными обществу.

Все, о чем я тогда должен был переговорить с Павлом Михайловичем, можно было покончить в час или два; но я всегда пользовался случаем пробыть в Самбуновке как можно дольше, привязавшись ко всякому удобному и неудобному случаю. В этой семье мне было удивительно приятно и легко. Притом в последнее время я получил страсть к рыбной ловле, а Павел Михайлыч был закоренелый, исконный рыбак. Он даже пробовал устроить рыболовное общество, но эта затея не выгорела.

Как всегда, мы вставали рано, до света, и отправлялись с ним пешком через сад за деревню, к мельничному пруду, который был на реченьке Самбуновке, ловить громадных окуней и лещей. В саду был другой, большой пруд, устроенный на той же речке, но, неизвестно почему, рыба в нем держалась только мелкая.

Помню, на другой день моего приезда было пасмурное и довольно холодное утро. Мы вышли часу в пятом, так что солнце еще не всходило. Проходя по большой аллее, я приметил в боковой липовой аллейке Жени, удивился, что она так рано поднялась, и спросил Павла Михайловича:

– Что Жени у вас рано встает?

– Нет! Напротив, мы всегда с ней ссоримся за то, что она поздно поднимается… Я доказывал ей, как это вредно в молодых годах – предаваться изнеженности… Я вот почему до сих пор и бодр, и крепок? А ведь мне уже много за 60 лет… Потому, родной мой, что я встану в четыре часа… и под холодный душ… Вода со льдом… как оботрешься, так точно десять лет с плеч долой… прыгать, плясать хочется… Право!..

– Я на минутку вас оставлю, – сказал я. – Мне только хочется сказать два слова Евгении Павловне… Идите… Я быстро вас догоню.

– Как! Разве она встала? – удивился он.

– Да, встала.

И я бойко повернул и зашагал через куртины прямо к тому месту, где мелькали белое платье и синий ватерпруф Жени.

XI

Дело в том, что я вербовал ее в наш кружок. (У нас никто не мог поступать в члены кружка иначе как по собственному искреннему желанию, а не по принуждению