собрания, недавно построенного, едва вмещал в себе четыре стола, накрытых во всю длину его. Я помню, какой эффект произвела речь-стихи одного молодого и весьма образованного дворянина М. Н. Себакина. Она была сказана после тоста за Государя. Тост был встречен оглушительными криками «ура!» и тотчас же все общим хором, под аккомпанемент оркестра, запели «Боже, Царя Храни!». Когда умолк этот восторженный порыв, Себакин взошел на кафедру, которая стояла под портретом Государя, и, когда все затихло, он начал.Бог помощь, труженик! Кормилец неизменный! Да отлетят твой стон и горе далеко! Пройдут чредой года – средь жизни обновленной Забудешь ты свои идеи и, с делом примиренный, Вздохнешь, перекрестясь, свободно и легко… Пройдут чредой года; проникнут просвещеньем, И выросший народ пойдет путем иным, И бойко двинутся под силок обновленья, Путем развития высокие стремленья И встанет Русь, блестя сиянием святым. * * * И перед тем, кто шел в главе всего движенья, Кто под защиту взял народа тяжкий труд, Падет пред Ним народ в слезах благодаренья На имя доброе сзовет благословенье И лавры мирные корону обовьют!..

И когда автор прочел последнюю строчку, то все собрание разразилось громовыми аплодисментами, которые не умолкали по крайней мере минут десять.

IV

Мы встречали новое царствование как грядущее царство свободы. Это было необыкновенно радостное, праздничное время.

А между тем разложение уже таилось, и пессимизм и недовольство проникали в общество и овладевали всем, и в особенности молодым поколением…

Оглядываясь теперь на эту прошлую четверть века, разыскивая, где, откуда началось это недовольство – мне кажется, что всем руководил тот «воинственный человек», на которого указывал Миллинов. Он добивался выгод лично себе, хотя и воображал, что действовал на пользу общую.

Когда великая реформа сразу освободила более 20 миллионов русских землепашцев, то многие не помещики думали, что это освобождение будет с землей. Они требовали жертв от правительства, которые были ему не по силам, требовали жертв от дворянства, которые были ему непонятны и казались вопиющей несправедливостью…

Стремление к правильному течению общественной жизни было слишком долго, насильственно задержано, и вдруг перед нами распахнулись заветные двери, за которыми мы сразу почувствовали простор, и, забывая все и ничего не понимая, бросились в другую крайность. Вся жизнь получила уродливое направление. Каждый расстегнулся, военные забыли муштру, гражданские отпустили усы и бороды – и все взапуски заговорили обо всем. Шумели, спорили, рядили и судили, ничего не зная и ничего не понимая. Вся Россия превратилась в громадную говорильню, где каждый старался превзойти другого в яркой, либеральной окраске своих убеждений. Либеральные тенденции Запада разносились повсюду как святыня. Общество, жадное до всего запрещенного и тайного, с жадностью бросалось на заграничные листки и считало обязательным знать все то, что печаталось лондонскими эмигрантами.

Мы бродили впотьмах. Это был тоже «темный путь», только в другую сторону.

Мы тогда не понимали, какой огромной подготовительной работы стоило освобождение крестьян. Теперь мы с благоговением вспоминаем и чтим имена всех участников в редакционных комиссиях, а тогда все они и почти для всех были отсталыми, посягающими на настоящее и будущее благосостояние крестьян… Одним словом, мы переживали тяжелое, неуклюжее время.

Нас отрезвили те уродства, которые открывались то здесь, то там и были смешны даже в то ультралиберальное время. Но молодежь, фанатизированная общим направлением, их не замечала.

VI

Понятно, что все, что бродило и волновалось в обществе, передавалось молодому поколению. Оно мечтало, что наступило время великих переворотов, обновления и исправления всей России. В своих наивных мечтах оно думало, что достаточно одной пропаганды – для того чтобы все желавшее светлой добросовестной деятельности поднялось и обновилось. Впрочем, эти несбыточные надежды разделялись и взрослыми деятелями.

Я помню, как с университетских кафедр раздавалась эта пропаганда в виде красных слов; помню одну лекцию, на которой я присутствовал вместе со множеством посторонних лиц. Громадная аудитория была переполнена. Тут были и статские, и военные, и даже дамы.

Лекция молодого, только что начинающего преподавателя была о Китае. Но под Китаем весьма прозрачно подразумевалась Россия. Молодой адъюнкт указывал на нашу отсталость и неподвижность, которые, по его взгляду, были вполне аналогичны с отсталостью и косностью Поднебесной империи. Когда кончилась лекция, то все слушатели неистово аплодировали – все, не исключая и попечителя, который считал себя обязанным быть крайне либеральными.

Понятно, что такие лекции зажигали и волновали молодежь. Студенты делали сходки, и каждый день шли у них долгие дебаты и препирательства о разных реформах.

В таком состоянии застали наш университет волнения московских и петербургских студентов и вызвали у нас жестокую бурю, которая разразилась диким и нелепым скандалом…

Университет был закрыт, а компания из всех его преподавателей судила и разбирала дело и осудила на изгнание более 100 человек.

В числе исключенных студентов, на два месяца с правом поступления в другой университет, был сын Самбунова Александр – юноша 18 лет, который мне сильно напоминал несчастного Туторина. Такие же были у него ясные голубые глаза и здоровый цвет лица, с ярким румянцем. Он был вылитый портрет матери, тогда как сестра его – Жени – напоминала en beau[71] симпатичные черты отца.

Когда сентенция совета была объявлена виновным, то Саша Самбунов