семью?.. Наконец, мне хотелось быть подле него, чтобы укрепиться, чтобы его вера в наше дело поддержала и меня. У меня не было сил… «Мир погибнет во зле!» – «Он должен погибнуть во зле!» – твердил одно и то же горький, смущающий голос.

На другой день моего пути я почувствовал себя вполне утомленным, разбитым. Я упрекнул себя в том, что я не остался отдохнуть хоть на один день в Холмогорах. Но, несмотря на общую слабость и болезненность, я погонял ямщиков. Мне казалось, что я могу успокоиться только там, в Самбуновке.

«Если я расхвораюсь, – думал я, – то нигде не найду более человечного и радушного приюта, как там».

Самбуновка была в стороне от дороги, но я сделал 30 верст крюку, и на четвертые сутки, больной и разбитый, подъезжал к ее усадьбе.

Разумеется, все мне обрадовались и приняли как родного. Мы вместе оплакали мою потерю, и тотчас же Самбуновы поделились со мной их радостью. Они получили письмо от Жени. Она писала матери из Петербурга. Это письмо представляло дело побега вовсе не с такой резкой, грубой стороны, с которой описывал его Павел Михайлыч. – Очевидно, что Жени написала его не под влиянием ее брата. – Она относилась в письме к матери с нежностью, просила простить ее за побег и писала, что только там, в Петербурге, в центре «великого (!)» современного движения всей России, она может быть спокойна, что там у нее есть дело, которому она с радостью посвятит все свои силы.

Это письмо и Павел Михайлыч, и Анна Николаевна берегли как реликвию. Его знала даже Бетти почти наизусть. Анна Николаевна не могла читать его без слез и каждый раз, когда вынимала его, то тихонько развертывала его и затем снова точно так же бережно завертывала в бумагу и, предварительно поцеловав его, клала в свой портфельчик.

– Это ведь все, что осталось нам от нашей голубушки, – говорила она сквозь слезы и крестилась. – Господи, – говорила она, – спаси ее, помоги ей! Выведи, поставь ее на путь истинный!

Каждый день несколько раз возобновлялись со всяким заехавшим соседом или соседкой разговоры о ней. Строились предположения, как она там и чем занята.

– А если ее, матушка, схватят, да засадят в темную тюрьму? – говорила соседка.

И Анна Николаевна вся бледнела и крестилась.

Павел Михайлыч, очевидно, насильно втягивал себя в хлопоты по хозяйству. Я подмечал, как среди разгара этих хлопот он задумывался, хмурился и махал рукой управляющему Давыдычу или старосте Силантию.

– Ну! Это после, – говорил он, глубоко вздохнув. Очевидно, что горе невольно осиливало его.

Из дома как бы отлетала душа. Это был мертвый дом, мертвая семья. Все ходили грустные, говорили шепотом и не могли войти в прежнюю колею и привыкнуть к новому порядку. – Даже Бетти – всегда резвая, шаловливая, ни о чем не думающая – притихла. Раз я ее нашел наверху в датской. Она сидела на стуле и плакала. Увидав меня, она встрепенулась, вскочила и хотела убежать… Но я схватил ее и уговорил признаться: о чем плакала? Чего недостает?..

– Так!.. Жени нет!.. Скучно одной. – И она спрятала свое лицо на моей груди и разревелась.

XIX

Очевидно, надо было лечить эту общую болезнь целого дома. Но напрасно я прибегал к разным искусственным мерам. Страстная охота к рыбной ловле не действовала. Нередко я должен был несколько раз направлять внимание Павла Михайловича на поплавок, исчезавший в воде, чтобы заставить его вытащить рыбу.

С нашим общим «кружковым» делом было еще хуже. Правда, вера Павла Михайлыча в успех дела оказалась гораздо крепче моей. При первом же моем сомнении в неисполнимости нашего предприятия он взволновался и начал горячо убеждать меня, что это единственный и вернейший путь «сплотиться» и вылезти из «мертвящего болота». Он ненадолго оживился и начал указывать мне те места, где дело было слабо и где надо было подкрепить его. Возбужденный его энергией, я посетил некоторых членов кружков и в течение целой недели ездил по соседним поместьям.

Сделав это дело, я невольно еще раз убедился, что центр движения был в нем, в нашем господине Самбунове. Никто не умел улаживать компромиссы, снимать противоречия, сближать и умиротворять так, как наш незаменимый дорогой Павел Михайлович. Но в нем-то теперь и была главная проруха. Это был не прежний живой, деятельный человек. Это даже не была тень его. Это была совсем другая натура – флегматичная, вялая, нерешительная, ко всему равнодушная. Это была очевидно раздавленная душа, разбитая страшным громовым ударом.

Смотря на него в тихие душные вечера, я невольно дивился, куда девался прежний, деятельный Павел Михайлович, который ни одной минуты не мог быть покойным, неработающим. Если у него не работали руки, то работала голова и изобретала тысячу проектов за раз.

Один раз, в один из таких вечеров, я сказал ему:

– Павел Михайловичи – я хочу ехать в Москву и, может быть, в Петербург.

Он встрепенулся.

– Зачем, дорогой мой?..

– Да надо посмотреть: что там наше дело?.. Как будто замолкло… Ни Степанов, ни Гарусевский не подают голосу… И Б-т молчит…

– Что же поезжайте… Разузнайте…

Он замолчал и пристально посмотрел на меня.

Ему, очевидно, вдруг пришла мысль в голову, которую он боялся высказать. Но я догадывался об этой мысли и для осуществления ее на деле, собственно, и ехал теперь в Петербург.

Я не сказал о ней ни Павлу Михайловичу, ни Анне Николаевне, только постоянно думал, что и они понимают, для чего я еду в Петербург.

Я сказал, что еду завтра же и все с полною готовностью, торопливо начали собирать меня. Анна Николаевна напекла мне пирогов, пирожков и лепешек, хотя я уверял и доказывал, что это лишнее, что всего этого я не съем до Нижнего, а в Нижнем пересяду на железную дорогу.

Когда меня совсем снарядили, Анна Николаевна отвела меня в залу, в угол,