или два. Я уж точно проголодался, есть хочется.

И вот он полез, выдвинул ящик, достал оттуда четверговой соли, положил ее на бумагу, — а он так весело всё делал, задористо — раз! — достанет, — раз! — развернет, всё у него красиво, и скалочкой — раз, раз! — такая маленькая соль, аккуратненькая.

Взял круглый московский хлеб, порезал, в соль обмакнул и так смачно начал есть, квасом прихлебывает и на меня посматривает лукаво. У меня слюни потекли.

— Хочешь?

Налил мне квасу, хлеба дал, соли подсыпал — и я как начал есть! Господи, сроду ничего вкуснее не едывал! Паче меда устам моим этот хлеб с четверговой солью…

И вот он мне на мои мысли — и частенько так — отвечал действием».

— Поповской яичницы хочешь? — возьмет да и спросит, бывало, батюшка, какого-нибудь новичка, неискушенного в «поповской» кулинарии.

«Я думаю: «Какая поповская яичница? О чем он говорит?» — вспоминает один из гостей.

— Нет, не хочу.

— Сейчас поешь.

Ну а в хлебосольстве он великий мастер. Дал команду:

— Марья, сделай нам поповскую яичницу!

Что такое? Ясно, что жаргон — «поповская яичница». А это оказалась икра из свежевыловленной рыбы, зажаренная с маслом».

«Поповскую яичницу» довелось и мне попробовать в доме Груздевых — приготовил ее собственноручно батюшкин младший брат Александр Александрович.

— И чаю, — говорит, — тебе сделаю по-архиерейски.

— Как это — по-архиерейски?

— А вот так.

Насыпает заварки в ситечко и заливает кипятком прямо над чашкой.

— Ну, архиереи же богатые, они заварку не экономят.

Пока я ем поповскую яичницу, запивая архиерейским чаем, Александр Александрович вспоминает к слову визит архиерея в груздевский дом:

«У меня 26 января день рождения, у Нины 27-го — день Ангела, мы собрались все вместе, стол накрыли. И вот вечером открывается эта дверь, входит здоровый детина, вот с такой же, как у нас в углу, палкой.

— Здеся Груздевы живут?

Я говорю:

— Здеся.

Он сразу проходит вперед, палку эту свою ставит в угол. Я гляжу, а за ним сзади Павлуха идет, в простенькой такой вязаной рубашонке.

Архиерей Леонид — так звали детину — приехал откуда-то в Ярославль, потом его в Ригу перевели. Он и говорит:

— Братишка ваш пьяный в Рыбинске валялся, подобрали его, привезли к вам.

«Нет, — думаю про себя, — такого не бывает. Свистишь ты!»

Павлуха мне потихонечку в руку денег сует — ну что же, конечно, у нас закуска не архиерейская — беги, значит, в магазин. И вот архиерей садится за стол, простой такой, и компанию поддержал. С ним еще священника два или три, его сопровождающие…»

Всё, что каким-либо образом так или иначе связано с отцом Павлом, сразу приобретает оттенок почти сказания. Словно возвращаешься в те далекие времена, когда архиереи еще ходили пешком — как святитель Димитрий Ростовский, выходивший из Ростова чуть ли не за сутки, чтобы попасть в Ярославль к заутрене. Или сами прислуживали гостям за трапезой — как митрополит Иоанн Тобольский, всея Сибири чудотворец.

А до наших дней дошло предсказание великого Серафима о том, что онечестивятся архиереи, так что даже Воскресению Христову верить не будут…

Отец Павел еще в 30-е годы видел мощи преподобного Серафима Саровского в Антирелигиозном музее в Москве, в Донском монастыре. Ему запомнилось, что были поручи из белого глазета, на них написано: «Отче Серафиме, моли Бога о нас». «Мы — копеечные свечки, а он, как пудовая свеча, всегда горит пред Господом — как прошедшею своею жизнию на земле, так и настоящим дерзновением пред Святою Троицею», — записано в тетрадях архимандрита Павла.

Ночь. Как безмолвные зрители, звездочки смотрят с небес. Тихо вблизи от обители тянется Саровский лес. Келья там есть одинокая, в ней Серафим обитал. Знала пустыня широкая, подвиг как он совершал…

В тетрадях отца Павла преподобный Серафим Саровский предстает по-мужицки, с топориком в руках, и так же крепки и благодатны, как сосновый дух, его молитвы…

Тихо тропинкой лесной пробирается, в кожаной мантии, в лычных лаптях, крест на груди его медный качается, сумка с песком у него на плечах. Вьется Саровка извилистой впадиной, сосен столетних красуется строй, и на ходу подпираясь рогатиной, движется старец неспешной стопой. Телом согбенный, душою смиренный, в пустыньку он помолиться идет, но и молитву творя сокровенную, он для трудов свой топорик несет. Белый на нем балахон, серебристые, шапочкой ветхой прикрыв волоса, вглубь он души устремляет лучистые, полные ласки душевной глаза. Всем изнемогшим в огне испытания: «Радость моя! — он