Шрифт:
Закладка:
Волк опять шагает к пленнице и опять прикасается жалом к ее груди.
- Ты вошла в рабский круг. Кто ты?
- Я рабыня, - прерывающимся голосом почти шепчет девочка.
- Громче! – грохочет магический голос.
- Я – рабыня! – всхлипывая и запинаясь, громко произносит невольница.
- Запомни, это, рабыня. Целуй плеть! – и он подносит к ее губам рукоять плети. Плеть целует уже рабыня, а не свободная женщина. – А теперь, рабыня, ползи вот к нему за своим ошейником.
И рабыня послушно ползет на четвереньках, путаясь в юбках, на подламывающихся руках, к стоящему в шагах пяти работорговцу, который уже держит наготове раскрытый ошейник.
Графиня прикрыла глаза, чтобы не видеть этого позора. Ее воспитанница, дочь древнего рода, ползет от ног одного бандита к ногам другого, чтобы получить от него рабский ошейник и надеть себе на шею.
«А что ты хотела, Моника, – призналась она сама себе. – Ты выбирала себе в компаньонки послушных и управляемых девочек, чтобы они не доставляли тебе хлопот. Ты их учила подчиняться тебе и будущему мужу. Что удивительного в том, что они без борьбы подчинились тому, кто поставил на колени тебя?!»
- Надень ошейник! – приказывает работорговец.
Девочка, как в забытье, принимает ошейник двумя руками и медленно прикладывает к шее.
- Кто ты? – рявкает воин в черном.
- Я рабыня, - тихо и распевно произносит девочка, и ошейник отзывается на ее слова неожиданно громким звоном, похожим на удар гонга. Рабыни вздрагивают от неожиданности, а половинки ошейника с этим звуком сливаются в единое целое.
И будто спадает заклятие.
Новообращенная рабыня вдруг осознает ужас и безвозвратность случившегося. Она отчаянно кричит и безуспешно рвет полосу блестящего металла, плотно охватившую ее шею. Содрогаясь в рыданиях, она падает ниц. Но все уже свершилось...
Дальше все повторяется с неизменностью ритуала и точностью часового механизма.
И вот подходит очередь гордой графини...
***
Волк равнодушно коснулся кончиком жала груди графини Моники.
— Кто ты?
— Убей меня сразу, бандит! Я графиня Моника ап-Цанага!
— Нет, ибо я уже дал слово. Сейчас я опущу тебя в страдания на один удар сердца, а потом снова задам вопрос.
Графиня думала, что она приготовилась к боли...
Но к тому, что произошло, она была не готова. Это был не удар, это была не боль, это распахнулись врата страдания: страдало тело, страдала душа, страдание вливалось сквозь глаза, уши, каждую пядь кожи, даже через вкус и обоняние. Крик отчаянно рвался из груди, но не было ни глотка воздуха. Это было гораздо страшнее смерти...
Один удар сердца? Это длилось вечность!
Ее подняли с земли и вновь поставили на колени.
— Кто ты?
— Я графиня Моника ап-Цанага и я умру свободной женщиной!
— Не ободряй себя бессмысленной надеждой. Очень скоро ты собственными руками наденешь ошейник. Сейчас страдание обнимет тебя на три удара сердца...
И страдание пришло. Оно было бесконечно и неописуемо. Телесная боль была и снаружи и внутри, болело все целиком и каждый член тела и орган по отдельности. Язык, распухший от ужасного вкуса, разрывал рот и пытался удушить, глаза кипели внутри себя, сквозь уши вламывалась отвратительная какофония, разрывающая череп. Моника орала, как кричит спящий, в кошмаре падающий в бездонную пропасть. Но ни звука не вылетело из ее горла.
И снова ее подняли с земли и усадили, как безвольную куклу. У нее не было сил держать голову и сидеть. Все тело болело, как если бы ее действительно избивали плетью. Такая же боль горела внутри живота и груди. Голова раскалывалась и кружилась. По лицу текли горючие слезы. Ощутив влагу под собой, графиня Моника поняла, что не смогла сдержать не только слезы...
— Кто ты?
— Я графиня Моника ап-Цанага, — слабым, но твердым голосом, ответила женщина.
— Однажды я видел человека, который прошел по ступеням страдания до тридцатого удара сердца. Но и он в конце концов сдался. Сдашься и ты. Пять ударов...
Страдание на пять ударов сердца сломало гордую женщину.
Это страдание было всеобъемлющим, охватившим и тело и разум и душу. Пять вечностей, заполненных ужасом, для которого не придумано слов.
Когда ее вновь подняли с земли, она не могла сидеть, словно тело превратилось в студень. Но ее палач никуда не торопился. Он дождался, пока она отдышится и ее взгляд прояснится.
— Кто ты?
— Я рабыня, — потрясенно выдохнула несчастная. Унижение ошейником и самые страшные фантазии о рабской жизни оказались сущей ерундой по сравнению с тем, что она пережила сейчас. Сейчас она был готова на что угодно, лишь бы жало никогда больше не касалось ее.
— Громче!
— Я — рабыня! — прохрипела она пересохшим горлом и покорно потянулась губами к рукояти хозяйской плети.
Припав губами к шершавому дереву кнутовища, рабыня испытала немыслимое, невероятное облегчение от того, что больше не надо сопротивляться неизбежности случившегося. Это облегчение делало ее в тот момент почти счастливой, а робкое прикосновение вспухших губ к грозной плети - поистине сладострастным. Осознание того, что признавая свое рабство она почти счастлива, широко распахнуло двери, через которые в душу гордой аристократки ворвалась покоренная рабыня.
Путь за ошейником Моника ползла мучительно медленно. Руки дрожали и подгибались, колени путались в подоле намокших юбок. Приняла в руки ошейник, приложила к шее и обреченно повторила: «Я рабыня».
Звон, с которым сомкнулся ошейник, прозвучал похоронным.
И в тот же миг бывшая графиня Моника ап-Цанага, а нынче — рабыня без клички, поняла, почему в этот момент рыдали остальные.
Рабский ошейник не сдавливал горло — под него легко можно было подсунуть мизинец, и даже безымянный палец. Но свободный на шее ошейник напоминал о себе холодной тяжестью, заставлял с каждым вдохом чувствовать, что он неумолимо держит за глотку.
Однако самое страшное произошло внутри — в самой глубине своей души рабыня почувствовала, как легли железные оковы на ее волю, а между нею и миром свободных людей пролегло неодолимое препятствие. Она не смогла бы описать словами, что именно
