Явившиеся к Иеффаю амореи в большинстве своем были богатырского сложения. Увидев их, Иеффай понял, почему израильтяне, впервые повстречав жителей Васана, назвали их «рефаим», великанами, и был очень доволен, что такие доблестные воины хотели присоединиться к нему. Но существовало одно препятствие. Его отряд сплачивала вера в Ягве, а новоприбывшие чтили бога Ваала, крылатого быка, и его жену Астарту. Иеффай готов был посмотреть сквозь пальцы на то, что они принесли с собой своих идолов, если они признают Ягве главным богом. Некоторые не соглашались. Но большинство выразило готовность вступить в союз с Богом, у которого столь доблестный военачальник. Они брали задаток, приносили в жертву Ягве ягненка, выпивали чашу вина пополам с его кровью и становились воинами Ягве и Иеффая.

А тот, при всей своей простоте в обращении, требовал их беспрекословного подчинения. Нарушившие его приказ немедленно изгонялись из отряда и из земли Тов. Случались с ним и приступы внезапного дикого гнева, такие же, как у его отца, причем от сказанного в минуты гнева он и потом не отступал. Однажды, в ответ на протест своего шурина, Иеффай заявил нахмурившись, что отряду придется принять своего предводителя таким, каков он есть. «Разве нам не приходится, – зло пошутил он, – нам всем, тебе, мне и всему народу израильскому, принимать Ягве таким, каков он есть, со всеми его пристрастиями и причудами?» У Пара даже язык отнялся от такого святотатства.

Весна окончательно вступила в свои права, и Иеффаю, как и остальным, не сиделось на месте. В одиночестве он бродил по окрестностям, уносясь мыслями в дальние дали.

Частенько вспоминался ему разговор с Авиямом в скинии Ягве. Священник не был его врагом, но не был и другом, он причинил ему много зла и за это заплатил. И все-таки слова, сказанные им тогда, прочно засели в мозгу Иеффая и не давали покоя.

Уж очень заманчива была мысль объединить все израильские колена к востоку от Иордана. Да только как это сделать? Его отец Галаад даже в лучшие свои годы мог выставить лишь несколько тысяч ополченцев из собственного народа. Как одному человеку собрать под свое предводительство взрослых мужчин всех семейств и колен, обитающих на этих землях? Такой военачальник и судья должен делом доказать, что строптивым не поздоровится. Если он с этим справится, тогда, конечно, сумеет набрать войско в пятнадцать, а то и в двадцать тысяч, и его собственная сила возрастет в тысячи и тысячи раз. Ибо они будут его продолжением, как его рука или нога, они будут частью его самого.

Воображение рисовало ему все новые и новые картины. Он видел, как объезжает поселения, одно за другим. Слышал, как уговаривает старейшин, потом угрожает им, а под конец посылает воинов насильно вытащить их из домов. Закрыв глаза, увидел, как все они собираются на поле за стенами Массифы. Увидел тысячи шатров, целое море шатров, и толпы вооруженных мужчин. И он был их предводителем, его воле они все были подвластны.

Он с усилием отогнал от себя это видение.

В эту весну он исходил землю Тов вдоль и поперек. На каждый холм тянуло его подняться. И он долго стоял там на голой вершине под бездонным небом, залитый ослепительным солнечным светом, широкоплечий, могучий. И взгляд его жадно впитывал необозримые просторы, раскинувшиеся вокруг. Люди назвали этот край «Тов», что значит «хороший», назвали в насмешку, ибо сочли его суровым и неприветливым. Но на самом деле земли эти хорошие, и стоящему человеку здесь есть за что взяться. Он упрямо выпятил челюсть с короткой бородкой. И улыбнулся своим белозубым и ярким ртом далекой заснеженной вершине Хермона.

2

Среди амореев, примкнувших к отряду Иеффая, был некий Нусу, силач необычайно высокого роста, но вялый и ума небольшого. Иеффая он подкупил своим грубоватым простодушием и чисто дикарской резкостью; кроме того, Иеффай был рад любому аморею. Нусу был неразговорчив, да и язык его, угарит, хоть и был похож на еврейский, однако не всегда понятен. Остальные поначалу пытались было как-то оживить и растормошить его, но ничего не вышло; а поскольку парень он был услужливый и с готовностью выполнял все, что ему поручали, то вскоре от него отступились.

Однажды между людьми Иеффая и пастухами кочевья Суккот-Калеб возник спор. Речь шла о жалком клочке пастбища, и пастухи, несомненно, были в своем праве. Однако люди Иеффая заупрямились; внезапно неуклюжий аморей Нусу издал глухой рокочущий вопль «Хедад, Хедад!», призывая на помощь своего бога войны, и обрушил на голову ближайшего к нему пастуха свой сокрушительный кулак. Тут уж и остальные завопили что есть мочи «Хедад, Хедад!» и накинулись на пастухов. Те бросились бежать, но двое рухнули наземь под могучими ударами Нусу. Люди Иеффая во главе с Нусу преследовали бегущих, ворвались в Суккот-Калеб, надругались над женщинами и разграбили шатры, хоть грабить там, в сущности, было нечего.

Все это длилось совсем недолго, а когда кончилось, участники набега не могли взять в толк, зачем они все это сделали. Что это вдруг нашло на недоумка Нусу и почему они последовали его примеру? Они боялись, что навлекли на себя гнев своего предводителя. Однако Иеффай не произнес ни слова упрека. Он понял. В этой дикой и суровой местности становилось все труднее добывать мясо, муку, шатры, циновки и одежду для увеличивающегося день ото дня отряда, среди людей росло недовольство, и, хотя сам он держал себя в руках и спокойно выжидал, когда пробьет его час и голову озарит счастливая мысль, он понимал, что остальные тоскуют от безделья и клокочущие в них силы ищут выхода.

Но аморей Нусу с этого дня как с цепи сорвался. Очевидно, ему надоела скучная размеренная жизнь в лагере Иеффая, и, не получив от военачальника нагоняя за налет на кочевье, он совсем распоясался. Как-то вечером, когда все сидели вокруг костра и на ужин опять были одни пресные лепешки, он спросил злым