записку Роберта. Смысл ее все рос и ширился в его глазах, принимал множество разнообразных неизмеримых значений, которых он пока еще не мог постигнуть, но которые все приводили к одному выводу: отец виновен. Гнев и презрение обуяли его. Теперь он хотел поскорее увидеть отца.

Подойдя к ступеням крыльца, он дернул звонок. Дверь открыла тетушка Кэрри. Она застыла в дверях, как в раме, глядя на Артура испуганными, широко открытыми глазами, затем с воплем радости обхватила руками его шею.

– О Артур, родной мой, – всхлипывала она. – Я так рада. А я думала… Я не знала… Как ты скверно выглядишь, мой бедный мальчик, просто ужасно! Но как чудесно, что ты вернулся!

С трудом успокоившись, она повела его в переднюю, помогла снять пальто, завладела его шляпой, с которой текла вода. Короткие восклицания нежности и жалости все время срывались с ее губ. Восторг, в который ее привело возвращение Артура, был трогателен. Она суетилась вокруг него, руки ее тряслись, губы дрожали.

– Ты пока, до завтрака, съешь что-нибудь, Артур, дорогой. Стакан молока, бисквит – что-нибудь, милый!..

– Не хочу, тетя Кэрри, спасибо.

Перед дверью в столовую, куда она вела его, он остановился:

– Отец уже вернулся?

– Нет, Артур, – ответила тетя Кэрри, запинаясь, обеспокоенная его странным тоном.

– А к завтраку он вернется?

Тетя Кэрри снова перевела дыхание; ее губы еще крепче сжались, и уголки их нервно опустились.

– Да, конечно, Артур. Он сказал, что к часу будет дома. Я знаю, у него сегодня очень много дел. Разные распоряжения насчет похорон. Все будет устроено самым лучшим образом.

Артур не делал попытки поддержать разговор. Он оглядывался кругом, отмечая про себя перемены, происшедшие здесь за время его отсутствия: новая мебель, новые ковры и портьеры, новая электрическая арматура в зале. Он вспомнил свою камеру, все, что он вытерпел в тюрьме, – и его пронизала судорога такого отвращения к этой роскоши, такая ненависть к отцу, что он задрожал всем телом. Такого нервного возбуждения, походившего на исступление, он не испытывал ни разу в жизни. Он почувствовал себя сильным. Он знал теперь, что ему делать, и желание сделать это поскорее было почти мучительно. Он обратился к тете Кэрри:

– Я ненадолго схожу наверх.

– Иди, Артур, иди, – заторопилась она с еще большей суетливостью. – Завтрак в час. И сегодня такой вкусный завтрак! – Она замялась, и голос ее перешел в тревожный шепот: – Ты ведь не будешь… ты не будешь огорчать отца, родной? У него так много дел, и он… он в последнее время немного раздражителен…

– Раздражителен! – повторил Артур. Казалось, он пытается вникнуть в смысл этого слова. Уйдя от тетушки Кэрри, он поднялся наверх, но пошел не в свою комнату, а в отцовский кабинет, в тот самый кабинет, который с самого детства был для него «табу» – священным и запретным местом. Посредине этой комнаты стоял письменный стол отца, массивный стол красного дерева, чудесно отполированный, с шариками по углам, с массивными медными замками и ручками, еще более священный и запретный, чем самая комната. Враждебно смотрел Артур на этот стол, прочный, солидный, как бы хранивший отпечаток личности Барраса, – ненавистный Артуру символ всего того, что разбило ему жизнь.

Резким движением схватил он кочергу, лежавшую у камина, и подошел к столу. Сильным ударом сломал замок, исследовал содержимое верхнего ящика… Потом – соседний замок, соседний ящик, – так, ящик за ящиком, он систематически обыскивал весь стол.

Стол был битком набит доказательствами богатства его хозяина. Квитанции, векселя, список неоплаченных закладных. Тетрадь в кожаном переплете, куда его отец своим аккуратным почерком записывал все ценности и доходы. Во второй тетради с наклеенным на ней ярлычком «Мои картины» против даты покупки указана была стоимость каждой приобретенной картины. Третья тетрадь заключала в себе список вкладов.

Артур бегло просмотрел колонки цифр: все под верным обеспечением, все чисто от долгов, все вклады – небольшими суммами, и не менее двухсот тысяч фунтов стерлингов в надежных ценных бумагах. Артур в бешенстве отшвырнул от себя тетрадь. Двести тысяч фунтов! Величина общей суммы, любовная аккуратность записей, обывательское благополучие, проглядывавшее во всех этих рядах цифр, бесили его. Деньги, деньги, деньги! Пот и кровь человеческие, превращенные в деньги! Люди не в счет: были бы деньги. Только деньги и ценятся. Смерть, разруха, голод, война – все пустяки, только бы были целы мешки с деньгами!

Артур взломал следующий ящик. Дух мщения владел им. Ему нужны были не эти свидетельства богатства, а нечто большее. Он был убежден в том, что план, план старых выработок «Нептуна», лежит где-то здесь. Он знал своего отца, закоренелого собственника. И как ему это раньше не пришло в голову? Отец никогда не уничтожал документов и бумаг; для него было мучительно, просто физически невозможно это сделать. Значит, если письмо Роберта Фенвика не лжет и план существует, то он здесь.

Ящик за ящиком, перерытые, летели на пол. Наконец-то в последнем, нижнем, – тонкий, свернутый трубкой пергамент, очень загрязнившийся и незначительный на вид. Совершенно незначительный.

Громкий крик вырвался у Артура. Вспыхнув от нервного волнения, он разложил карту на полу и, став на колени, стал ее рассматривать. Сразу видно было, что старые выработки, четко показанные на этом плане, тянутся параллельно нижним этажам дейка и отстоят от них не более чем фута на два. Артур всмотрелся еще внимательнее ослабевшими в тюрьме глазами – и различил на полях какие-то маленькие чертежи и расчеты, сделанные рукой отца. Это было последним, окончательным доказательством вины, последней каплей в чаше преступлений!

Артур поднялся с колен и не спеша свернул план. Все хитросплетения этого грандиозного обмана встали теперь перед его измученным взором. Он стоял посреди «священной» комнаты, крепко сжимая в руках план, глаза его горели, с лица еще не сошла бледность, печать тюрьмы. И при мысли о том, что он, осужденный, держит в руках доказательство вины отца, словно забавляясь такой парадоксальностью человеческой справедливости, он усмехнулся бледными губами. Приступ истерического смеха овладел им. Ему хотелось все громить, жечь, разрушать, хотелось разорить всю эту комнату, сорвать со стен картины, выбить окна. Он жаждал возмездия и справедливости.

С большим трудом овладев собой, он вышел из кабинета и спустился вниз. В передней остановился в ожидании, устремив глаза на входную дверь. Время от времени он с лихорадочным нетерпением поглядывал на высокие часы в футляре, прислушиваясь к медленному неумолимому ритму уходящих секунд. Но вот он вздрогнул: когда стрелки показали тридцать пять минут первого, к дому подъехал автомобиль, послышались торопливые шаги. Дверь распахнулась –