Особенно если ты в самом деле полнейший идиот.

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

С утра мир окутан стылым равнодушием как туманом. Следы на ковре кажутся чем-то нереальным, глупым. Нужно протереть, но не хочется двигаться. Должно быть, воздействие твари усилилось из-за того, что я был в ужасе прошлой ночью… Наверное, я потерял сознание, а может, она заставила меня утратить его. Очнулся я в предутренний час, лёжа боком на ковре и с тетрадью в руках, перемазанный чёрной грязью. След уводил под кровать, и полный час я не мог сообразить — что это значит. Затем полез под кровать, нашёл половицу, которая приподнимается. Почему-то это совсем не удивило.

Чувства подёрнулись инеем, и болтовня Лайла, его вопросы — всё кажется неважным. Притупилось даже удивление, и действую я, словно заведённые механизмы из Мастерграда. Оттереть след. Умыться. Наклониться. Загрузить в себя ложку еды.

Старый Найви плачется и предлагает подушку. И обзывает дураком, и это что-то обозначает. Мысли сталкиваются и раскатываются, как цветные шарики по полу.

– Я у тебя заберу ярость!

Под полом лечебницы обитает какая-то тварь.

– А я у тебя — отчаяние!

Или не под полом. Может быть, в стенах.

– Я заберу у тебя возмущение ценами!

Мы же были на втором этаже — как и откуда она смогла добраться…

– Забираю у тебя отвращение!

Золото и грязь. Я что-то знаю. Я читал… читал об этом существе когда-то, это родственница гидр, но почему и как здесь — когда обычно в шахтах…

– А я у тебя заберу беспокойство!

Беспокойства на самом деле нет, и слишком лень, чтобы вспоминать… И что, если Лайл на самом деле прав и всё не так уж и плохо здесь… Нет, о чём я — он же явно под влиянием твари. А мне нужно сперва прийти в себя. Потом связаться… с кем-то надо связаться.

– Сладкое вредно, — бурчит Найви. — Я дочке сколько раз говорил: сладкое вредно, да, милая? А она всё равно их сахаром подкармливает. Говорит, пусть попробует, а они к ней — со всех сторон, отовсюду… А дружок твой молодец. Не дурак. Умеет отдавать. Я вот всё отдаю-отдаю — дак не кончается…

– Он мне отец, — вяло откликаюсь почти что в подушку. Нашариваю глазами Лайла — тот, смеясь, прицеливается алым шариком в синие и фиолетовые перед Морстеном.

– Кто — отец? Этот — отец⁈ Это я тут отец, вот. И все знают. И старый Фурбль знает. Вот у меня дочка — это… да. Молодчиночка, и единороги к ней так… А ты дурак. Сладкое не всем же вредно! Мне вредно. Потому хожу. Чтобы больше взяла, а то не приходит! А тебе вообще полезно! Скушал сладкое, Хозяюшку дождался, а она заберёт… чего грустный опять⁈

– Потому что я этого не хочу, — шепчу, борясь с сонливостью. — Не хочу… как они.

Я, правда, не уверен, чего я уже хочу — может быть, просто немного спокойствия, и чтобы не было тревоги и боли…

– Совсем дурак, — ужасается старый Найви. — Все отдать приходят, все хотят… не помнить, не думать… не чувствовать.

На лице его мелькает отзвук боли, такой давней и сильной, что вялость слетает с меня. Старик смотрит в сторону играющих, нахохлившись, как старый ворон. Сквозь спутанные пряди поблёскивают глаза — будто тлеющие уголья.

— … все хотят не чувствовать. Особенно те, которые заигрались. Или доигрались.

Речь его начинает звучать слишком осмысленно, а ведь в последние пару дней понять старика совсем сложно. Найви замечает это — и вцепляется мне в руку.

– Зачем трогаешь опять? Зачем тревожишь? В огненную птицу он хотел играть… приставучий, как тот! Тот ищет. Т-с-с-с! Скроемся, милая, скроемся! Мы Хозяюшку сегодня добудем, мы ей отдадим, что надо, а этот — пусть себе…

Отступает, подозрительно оглядываясь и распихивая своей подушкой окружающих. Но тревога внутри уже отогнала ряску стылой лени. Я сижу у стены, потирая виски. Слушаю зловещий стеклянный перезвон, цепляясь за единственную мысль: старый Найви как будто начал приходить в себя, чуть только вспомнил о чём-то болезненном. Значит, я тоже…

Как там говорила Мелони? Если в чём-то я мастер — так это в том, чтобы вязнуть в дурных мыслях. Причинять боль себе.

Только нужно найти недавнее. Горькое, острое. Усталый взгляд (проклятие, в памяти нет её лица, ничего, я верну его!). Тихий голос, который пытается тоже выскользнуть.

«Нужно было вызвать меня», — и держать, держать внутри это обжигающее чувство — что я разочаровал её, что не помог ей, что мне никогда-никогда-никогда не успеть за ней…

А теперь отыскать в себе тревогу — она же должна там быть, её просто не может не быть, правда? Потому что я же не знаю, где сейчас моя невыносимая. Может, она в опасности? Может, тот самый Аэрвен уже с Кровавыми? А если ей встретились на пути какие-нибудь фанатики? Может быть из Золотого Альянса, из Кровавых — что угодно…

За тревогой с натугой (словно страницы слиплись и не переворачиваются!) идёт страшное: она на земле, из разрезанной ладони струится кровь, губы холодны, с них не слетает дыхание, и я зову её, пытаюсь докричаться и дозваться, и миг отчаяния — когда понимаю, что не дозовусь…

Боль кажется давно умершей, тревога — отгоревшей, страх — запыленным. Но я сметаю пыль и пепел, я воскрешаю боль по крупицам и каплям, словно отдираю корочку от ран, и расковыриваю каждый миг в своей памяти — чтобы миги вновь закровоточили.

Она шепчет надтреснутым голосом: «Смерть варга». Она усмехается суховато: «Мне не для кого себя беречь». Отблеск боли на её лице, когда она стоит посреди окровавленных снегов с разрезанной ладонью.

Я цепляюсь за осколки боли — и они режут изнутри. По-живому вспарывают покров равнодушия — и возвращают в жизнь. К обжигающей реальности, обрывистым, прыгучим мыслям: нужно вызывать подмогу, за девятницу с Лайлом будет совсем худо, я и за себя не поручусь… как? У меня есть сквозник для экстренной связи, только вот я не видел здесь ни единой Чаши. У доктора наверняка есть, но неизвестно — где… в административном здании? Там же наверняка и все документы исследований. Нужно до них тоже добраться. И расспросить медсестёр.

Сэнди, Вэлли, Дэлли — вечно улыбающиеся, почти неразличимые «пчёлки», которые с нами чаще всего. С двумя первыми мне не везёт. С третьей я удачно навожу разговор