«Как-то раз я задумался, мог бы я быть таким послушником, чтобы беспрекословно выполнять все послушания, — рассказывает батюшкин воспитанник, священник. — Ну а что, наверное, смог бы! Что скажет батюшка, то я бы и делал. Приезжаю к нему — а он, как вы знаете, частенько на мысли отвечал действием или каким-нибудь рассказом. Он меня, как обычно, сажает за стол, тут же Марья начинает что-то разогревать. Он приносит щей, наливает. Щи были удивительно невкусные. Из какого-то концентрата — а я только что причастился — и сверху сало плавает. И огромная тарелка. Я с большим трудом съел. Он:

— Давай, давай-ка еще!

И несется с остатком в кастрюле — вылил мне всё — ешь, доедай! Я думал, меня сейчас стошнит.

И я исповедал собственными устами:

— Такого послушания, батюшка, я выполнить не могу! Так он меня обличил».

Отец Павел умел дать почувствовать человеку духовное состояние — радость, смирение…

«Однажды накануне «Достойной» — было много духовенства у него — он мне говорит: «Батюшка, ты сегодня будешь ризничий!» — вспоминает один из священников. — «Вот эта риза — самая красивая, надень, и другим выдашь». И, наверно, все-таки какое-то тщеславие у меня было: «Вот, какая риза красивая!»

И буквально через несколько минут — отец Павел был дома, а я в церкви, он словно почувствовал мое состояние — летит:

— Ну-ка, снимай ризу!

И отец Аркадий из Москвы приехал, к нам заходит:

— Отдай отцу Аркадию!

Меня, как молнией, с головы до пят прошибло — я так смирился. И в этом состоянии чувствовал себя, как на небесах — в каком-то благоговении, в радостном присутствии чего-то важного, т. е. он дал мне понять, что такое смирение. Я надел самую старенькую ризу, но был самый счастливый в эту службу».

«Учил нас — целая группа священников, мы стояли в алтаре у жертвенника: «Отцы и братья! Совершайте святыню во страсе Божием!»

Отец Павел мог юродствовать и совершать «хулиганские» поступки в присутствии самых высоких должностных и церковных лиц — в покоях митрополита, на трапезе в монастыре, при встрече с представителями областной администрации — но что касается алтарного служения, то он предстоял Богу коленопреклоненно, был неукоснительно строг в соблюдении церковного устава и требовал этого от священства.

«Совершайте святыню во страсе Божием!» Однажды позволил одному монаху за столом у Груздевых съесть жареную куриную ножку — просто видел, что ему очень хотелось и благословил, хотя монах мяса есть не должен. И вот этот молодой человек, ободренный снисходительностью батюшки, на следующее утро, когда все собирались в церковь на Литургию, предложил отцу Павлу:

— Батюшка! Может, Вам чайку, кишочки-то погреть с утра?

Очень строго ответил на это отец Павел:

— Сколько священником служу, а с каплей воды или крошкой хлеба во рту в алтарь не входил с утра. Не то чтобы Литургию служить, а так… Вам, батюшки, того же советую. Никто в том грехе вам не поможет, и я не отмолю. Господь не простит!

Попы, не кощунствуйте! — прямо так и говорил».

«Мне уже недолго осталось, а вы не кощунствуйте!»

Грозно обличал в том, что неправильно служат, неправильно причащают, сокращают богослужение. А вот отцу Василию, выгнанному из Тверской епархии, который приехал к батюшке в Верхне-Никульское, сказал:

— Тебе все грехи простятся — за то, что ты службу не сокращал.

«Нас, священников, сильно строгал, — вспоминает один ярославский батюшка. — Иногда даже закричит. И много не разговаривал, неинтересно ему с нами было, с белым духовенством. С монахами много общался. Любил очень врачей, учителей, интеллигенцию — с ними всегда ласково и подолгу беседовал. И они его любили».

И хотя многие из них не умели даже подойти под благословение к старцу, и, конечно, не понимали, что батюшка — великий старец, любовь эта, искренняя и крепкая, была исполнена радостной благодати, о чем лишь теперь, спустя годы, догадываются обласканные батюшкиным вниманием борковские ученые и врачи, ярославские и рыбинские музейщики…

«Какие мы были счастливые и даже не понимали этого! Ведь батюшка — он такой, что ему можно было всё сказать…»

«Как он людей любил! Я сижу у него и думаю: «Господи, неужели всё это кончится?»

«Ты меня на людях не обнимай и не целуй, — говорил батюшка научной сотруднице из Борка. — Ты мне ручку должна целовать. А обниматься — за угол зайдем и наедине, — шутливо добавлял о. Павел. — А при моих прихожанках не надо».

Конечно, знал батюшка, кому и какое слово сказать, видел на много лет вперед. «В церковь я не ходил, ведь я преподаватель, тогда это было чревато, — вспоминает художник из Борка. — И вот служба идет. Стою, жду, когда закончится, чтобы поговорить с батюшкой. А он мимо проходит с кадилом, кадит и руку протягивает:

— Здорово!

А после службы всегда поговоришь с ним, пообщаешься… Один раз сидим на лавочке у дома о. Павла. Он вдруг говорит мне:

— Отец наш благочинный,

Тулуп овчинный,

В кармане ножик перочинный.

А я тогда даже не знал, что такое благочинный…»

А батюшке в то время было уже открыто, что этот художник примет священство и станет благочинным Некоузского района.

«Меня быстро — в течение трех лет, как я стал священником — благочинным сделали».

«Когда рухнул купол в летней церкви, — продолжает вспоминать мой собеседник, — отец Павел сказал:

— Антиминс откопайте, это святыня, его в 1927-м году освящали.

Антиминс в честь святой Троицы. Мы все стали копать — я, Коля Борисов, еще мужики. А купол падал — такой