этого приходилось встречаться в истории человечества. Как разрушение среды обитания и рост мегаполисов привели к тому, что мы стали жить так близко к животным, как в прежние времена никогда не бывало, и это повлекло за собой расцвет зоонозов. Как нам неминуемо предстоит новая катастрофическая пандемия, которая на этот раз будет угрожать гибелью четверти всего населения, на уровне Черной смерти XIV века; как на протяжении нынешнего столетия буквально все, от эпидемии 2030 года до прошлогодней вспышки в Ботсване, оказалось серией проверок, которые мы провалили, потому что истинная победа была бы не в том, чтобы разбираться с каждой вспышкой по отдельности, а в том, чтобы разработать всеобъемлющий глобальный план, – а раз так, мы со всей неизбежностью обречены.

– Но почему? – спросил Обри. – У нас несопоставимо более надежная система здравоохранения, не говоря о медикаментах и санитарии, чем в 1918 году, да даже чем двадцать лет назад.

– Это правда, – сказал я. – Но единственное, что сделало грипп 1918 года менее смертоносным, чем он мог бы оказаться, – это скорость распространения инфекции: вирус путешествовал между континентами на кораблях, а в те времена дорога от Европы до Америки занимала неделю, и то если торопиться. Смертность среди инфицированных на протяжении этого путешествия была так высока, что в результате на противоположном берегу оказывалось гораздо меньше потенциальных распространителей болезни. А теперь это уже не так – больше ста лет уже не так. Единственное, что сейчас сдерживает потенциальный взрыв – а для нас любая инфекционная болезнь может оказаться взрывом, – не столько уровень технологического развития, сколько мгновенная изоляция затронутой территории, а это, в свою очередь, зависит от того, с какой скоростью и насколько успешно местные власти уведомят региональный или национальный эпидемиологический центр, который, в свою очередь, должен немедленно закрыть район. Проблема, разумеется, в том, что муниципальные власти не хотят сообщать о новых болезнях. И не только потому, что сразу же возникает паника, а бизнес оказывается под ударом, – на местность к тому же ложится несмываемое пятно, которое во многих случаях никуда не девается после того, как заболевание успешно подавили. Ну например – вы бы сейчас поехали в Сеул?

– Э-э… нет.

– Вот-вот. А между тем угроза ВАРСа уже четыре года как, в сущности, устранена. И нам, надо заметить, повезло: после третьего летального исхода мэра предупредил член районного совета, после пятой смерти они связались с Национальными службами здравоохранения, и через двенадцать часов вся территория Самчхон-донга в Сеуле была полностью изолирована; смертность удалось ограничить только этим районом.

– Но смертей было так много.

– Да. Это печально. Но их было бы намного больше, если бы они не поступили так, как поступили.

– Но они убили этих людей!

– Нет. Не убили. Просто не дали им разбежаться.

– Но результат был тот же!

– Нет. В результате смертей было намного меньше, чем было бы в другом случае, – девять тысяч вместо предполагаемых, скажем, четырнадцати миллионов. Плюс нераспространение особенно опасного патогена.

– Но ведь говорят и о том, что изоляция района обрекла их на гибель, а не помогла? Что, если бы местность открыли для международной помощи, их можно было бы спасти?

– Вы приводите глобалистские аргументы, и во многих случаях они имеют смысл, – сказал я. – Национализм предполагает, что ученые меньше обмениваются информацией, и это очень опасно. Но там ничего такого не было. Корея – не враждебная страна, они не пытались ничего скрыть, они свободно и честно делились тем, что им удавалось узнать, с международным научным сообществом, тем более с властями других стран. Они вели себя идеально, как и должна вести себя в такой ситуации любая страна. То, что могло показаться односторонним действием – изоляция района, – на самом деле было актом альтруизма: они предотвратили потенциальную пандемию, принеся в жертву относительно небольшое число собственных граждан. Именно такой расчет должен применяться любым сообществом, если нам нужно удержать от распространения – по-настоящему удержать – вирус.

Обри покачал головой:

– Наверное, я старомоден – не могу считать гибель девяти тысяч человек счастливым концом. И наверное, поэтому я больше не ездил в Корею – не могу развидеть это все, черный пластик палаток, покрывающий весь квартал, и под ним – люди, которые просто ждут смерти. Их не видно. Но ты-то знаешь, что они там.

На это нельзя было ничего сказать, не показавшись бессердечной скотиной, поэтому я взял свой бокал и ничего не сказал.

Возникла пауза, и Обри снова покачал головой – резко, как будто стараясь собраться.

– Почему вы заинтересовались гавайскими древностями? – спросил я – мне казалось, что надо об этом спросить.

На это он улыбнулся.

– Я ездил туда на протяжении нескольких десятилетий, – сказал он. – Мне там нравится. Собственно, меня связывает с этими местами и семейная история – мой прапрадед служил на Кахоолаве, когда там была американская военная база, перед самым отделением. – Он осекся. – В смысле, перед Реставрацией.

– Ничего страшного, – сказал я. – Натаниэль говорит, у вас впечатляющая коллекция.

Услышав это, он просиял и некоторое время распространялся про разные свои сокровища, про их происхождение, как он устроил для некоторых экспонатов специальную комнату с контролируемой атмосферой в подвале, но если бы пришлось это делать снова, он бы выбрал четвертый этаж, потому что подвалы подвержены сырости, и хотя они со специалистом по кондиционированию смогли наладить там постоянную двадцатиградусную температуру, стабилизировать влажность не удалось, она должна быть сорокапроцентной, но что бы они ни делали, она все время подбирается к пятидесяти. Слушая его, я осознал две вещи: во-первых, я осмотически узнал о гавайском оружии, тканях и прочих объектах XVIII и XIX веков гораздо больше, чем мне казалось, и, во-вторых, удовольствие от собирательства мне всегда представляется непонятным – вся эта охота, пыль, все эти труды, все эти усилия по хранению, и ради чего?

Эта интонация – доверительная, с оттенком стыдливой гордости – заставила меня еще раз внимательно его рассмотреть.

– Но главное мое сокровище, – продолжал он, – главное сокровище у меня всегда на руке. – Он поднял левую руку, и я увидел, что на мизинце у него толстая полоса темного, неровного золота. Он повернул кольцо, и я увидел, что он носит его камнем внутрь – это была мутная, непрозрачная, неловко ограненная жемчужина. Я уже понимал, что он сейчас сделает, но не отрывал взгляд, и он нажал на крохотные защелки с двух сторон кольца, и жемчужина сдвинулась, как маленькая дверь, открывая крошечный тайник. Он повернул