что Натаниэль меня почти не слышит. Моя жизнь вне лаборатории всегда вращалась вокруг двух неизменных осей – вокруг него и малыша. Но теперь его жизнь состоит (перечисляю не в порядке значимости) из меня, малыша, а также Обри и Норриса. Каждую субботу он выпрыгивает из кровати, собирается в спортзал (он качается с тех пор, как познакомился с Обри и Норрисом), потом приходит домой принять душ и покормить малыша, целует нас обоих и отправляется в центр. Хочу уточнить: я не думаю, что он в них влюблен или что он с ними трахается, – ты знаешь, что мы оба по этому поводу не паримся. Просто в его восторге перед ними я чувствую некоторое отстранение от меня. Не от нас, не от меня и малыша, – только от меня.

Мне всегда казалось, что Натаниэль доволен нашей жизнью. Его никогда не прельщали деньги, легкость и гламур. Но после того, как я весь вечер слушаю подробное описание элегантного дома Обри и Норриса, их великолепных владений, я лежу и смотрю на наши низкие потолки, на светильник с почерневшей лампочкой, который я ему уже полгода обещаю сменить, слушаю, как стучат пластиковые жалюзи, и думаю: а дают ли ему мои достижения, мое положение то, к чему он стремится, чего заслуживает? Он всегда был рад за меня, гордился мной, но помог ли я ему выстроить достойную жизнь? Не предпочтет ли он мне кого-нибудь другого?

Ну и вот прошлым вечером, когда нас пригласили на ужин – чего я уже некоторое время опасался, – я попробовал поначалу отговориться малышом. Он всю осень постоянно простужался – дни были жаркие, потом прохладные, потом опять жаркие, и крокусы, которые в прошлом году расцветали в октябре, стали распускаться в сентябре, а сливовые деревья – в октябре, так что он кашлял и чихал несколько недель. Но потом ему стало получше, он уже был не такой бедненький, к тому же Натаниэль нашел удачного бэбиситтера, и, по правде говоря, аргументов у меня не было. Так что вчера вечером мы вызвали такси и поехали в центр к Обри и Норрису.

Я не то чтобы ясно представлял себе, что за люди Обри и Норрис, – только что это какие-то сомнительные личности, которые мне заранее не нравятся. А, и белые – я ожидал, что они белые. Но ошибся. Дверь открыл очень красивый блондин лет пятидесяти с небольшим, в костюме, и я выпалил:

– Вы, должно быть, Обри, – после чего за моей спиной Натаниэль смущенно захихикал.

Мужчина улыбнулся.

– Увы, – сказал он. – Нет, я Адамс, дворецкий. Проходите, проходите – они вас ждут наверху, в гостиной.

Мы поднялись по блестящей лестнице темного дерева; я злился на Натаниэля, которого я смутил, и вообще смущал, а Адамс провел нас через две пары полураскрытых двойных дверей из того же атласного дерева, и двое мужчин поднялись нам навстречу.

Я знал от Натаниэля, что Обри шестьдесят пять, а Норрис на несколько лет младше, хотя у них обоих были такие вневозрастные, сияющие лица, какие бывают у очень богатых людей. Только десны их выдавали: у Обри они были темно-пурпурные, а у Норриса серовато-розовые, как истертый ластик. Еще одним сюрпризом был цвет их кожи: Обри был черный, а Норрис – азиат… и что-то еще. Вообще-то он был немного похож на моего деда, и я не успел сдержать себя и снова выпалил:

– Вы не с Гавай’ев?

Снова послышалось смущенное хихиканье Натаниэля, к которому присоединились и Норрис и Обри.

– Натаниэль спросил у меня то же самое, когда мы познакомились, – сказал Норрис, нисколько не обидевшись. – Но нет, боюсь, что нет. Простите, что не соответствую ожиданиям, – я просто темнокожий азиат.

– Не просто, – сказал Обри.

– Ну, отчасти индиец, – сказал Обри. – Но индиец – это азиат, Об. – И обращаясь ко мне: – По отцу я индиец и англичанин, а мать была китаянка.

– Моя тоже, – сказал я как идиот. – Гавайская китаянка.

Он улыбнулся:

– Я знаю. Натаниэль нам говорил.

– Садитесь, садитесь, – сказал Обри.

Мы послушно сели. Адамс вернулся со стаканами, мы немного рассказали про малыша, потом опять появился Адамс и объявил, что ужин сейчас подадут; мы встали и отправились в столовую, где стоял небольшой круглый стол, покрытый чем-то, что я в первое мгновение с замиранием сердца принял за покрывало-капу. Взглянув на хозяев, я увидел, что Обри мне улыбается.

– Это современная ткань, вдохновленная гавайскими образцами, – сказал он. – Красиво, правда?

Я сглотнул и пробормотал что-то невразумительное.

Мы сели. Подали обед: “сезонная трапеза”, суп из тыквы с сосисками, который разливали из массивной выдолбленной белой тыквы; телячьи отбивные с нежной зеленой фасолью; томатные галеты. Мы стали есть. В какой-то момент Норрис заговорил с Натаниэлем, и я остался предоставлен Обри, сидевшему рядом со мной. Надо было что-то сказать. “Ну”, – произнес я и дальше не мог придумать ничего. Точнее, мне очень многое приходило в голову, но все казалось неподходящим. Например, я собирался слегка наехать на Обри, тонко намекнув, что он занят культурной апроприацией, но, учитывая, что он не стал мне демонстрировать свою коллекцию, чего я заранее опасался, и что он оказался черным (позже мы с Натаниэлем спорили, могут ли чернокожие быть культурными апроприаторами), эта идея уже не казалась столь многообещающей или интересной.

Я так долго молчал, что Обри в конце концов рассмеялся.

– Давайте я начну, – сказал он, и хотя это было проявление вежливости, мне все равно стало жарко от неловкости. – Натаниэль нам немножко рассказывал про то, чем вы занимаетесь.

– По крайней мере, пытался, – неожиданно сказал с другой стороны стола Натаниэль и снова повернулся к Норрису.

– Пытался, а я пытался понять, – сказал Обри. – Но я был бы польщен, если бы смог услышать все это из первых рук, так сказать.

Так что я выдал ему короткую версию моей рассказки про заразные болезни: как я целыми днями пытаюсь предсказать появление новых, подчеркивая статистические данные, которые так нравятся публике, потому что публика любит паниковать; как грипп 1918 года погубил не меньше пятидесяти миллионов человек, что привело к новым, хотя и менее катастрофическим, пандемиям 1957, 1968, 2009 и 2022 годов. Как с 1970-х мы живем в эпоху множественных пандемий и что-то новое возникает примерно каждые пять лет. Как вирусы невозможно уничтожить, можно разве что сдерживать. Как десятилетия избыточного и бессистемного употребления антибиотиков положили начало новому роду микробов, мощнее и устойчивее всего, с чем до