к обычному состоянию: в доме по-прежнему жуткий беспорядок, грузчики придут меньше чем через две недели, а я даже еще не начал разбираться с лабораторией и не закончил вычитывать последнюю в жизни постдоковскую статью; медовый месяц (уж какой бы он ни был, с малышом-то) придется отложить. Кстати, малыш был в восторге от ваших подарков, спасибо, что прислали, – они идеальны, это был лучший способ показать ему, что минувший день только казался единственным в его короткой пока жизни, когда не все вращается вокруг него – а на самом деле все-таки вращается. (Перед свадьбой он закатил истерику, и когда мы с Натаниэлем суетились вокруг, как встревоженные мамочки-сороки, упрашивая его успокоиться, он взревел: “И не зовите меня малышом! Мне скоро четыре!” Ну, мы оба рассмеялись, и это его еще сильнее разозлило.)

Теперь пойду проверю, хорошо ли он поблагодарил дядюшку П. в письме.

С любовью,

Я

P.S. Чуть не забыл: Мейфэр. Ужас. В новостях все время крутят обрывки видео. А это кафе не на той же улице, что бар, где мы с тобой были несколько лет назад? Ты, наверное, из-за этого очень занят. Не то чтобы это было хуже всего в случившемся. Но все-таки.

Дорогой Пити,

17 сентября 2043 г.

Мы это сделали. Натаниэль в слезах, малыш тоже, и я не то чтобы сильно отстаю. Скоро расскажу подробнее. С любовью, Я

Дорогой мой Питер,

1 октября 2043 г.

Прости, что так неусердно пишу тебе. Каждый день на протяжении трех с лишним недель я думал: надо написать Пити длинное письмо про все, что случилось сегодня, и каждый вечер все, что получается выдавить, – это наше стандартное “Как дела, скучаю, читал ли ты такую-то статью”. Прости.

Это письмо делится на две части: профессиональную и личную. Одна из них несколько интереснее другой. Угадай какая.

Мы поселились в доме, который называется Флоренс-хаус-ист, это старая многоэтажка чуть к западу от магистрали ФДР. Ей почти восемьдесят лет, но, как и многие здания, построенные в середине шестидесятых, она кажется и свежее, и старее – как будто затерялась в бездне времен и одновременно не то чтобы привязана к конкретной эпохе. Многие из постдоков и почти все старшие исследователи (так называемые начальники лабораторий) живут здесь же, в одном из соседних зданий. Говорят, наше прибытие вызвало сложные чувства, потому что доставшаяся нам квартира 1) угловая; 2) расположена на верхнем этаже (двадцатом); 3) обращена на юго-восток (лучшее освещение и т. д.); 4) с тремя настоящими спальнями (в отличие от большинства других трехкомнатных помещений, которые преобразованы из больших двухкомнатных, и в третьей спальне, соответственно, нет окон). Как говорит один из наших соседей, предполагалось, что будет организована лотерея, основанная на количестве членов семьи, сроке пребывания в должности и – как и все, что здесь происходит, – количестве публикаций, но вместо этого квартиру дали нам, и у всех окружающих теперь есть дополнительная причина заранее меня ненавидеть. Ну что тут скажешь. Все как всегда.

Квартира большая, расположена отлично (я бы тоже злился), окна выходят на старую оспенную больницу на острове Рузвельт, которую сейчас собираются преобразовать в новый лагерь для беженцев. В ясную погоду хребет острова отлично виден, и когда светит солнце, река, обычно бурая и маслянистая, сверкает и выглядит почти нормально. Вчера мы видели крошечный полицейский катер, идущий на север, – это, как сообщил нам все тот же сосед, происходит нередко: с моста, оказывается, прыгают самоубийцы, их тела относит течением, и полиция вынуждена их вылавливать из реки. Мне нравится, когда облака сгущаются и небо приобретает металлический оттенок, – вчера штормило, мы смотрели на молнии, сверкающие над водой, малыш прыгал и кричал от восторга.

Кстати, о малыше: он уже ходит в университетский детский сад (что частично спонсируется, но все равно дорого), который потом превратится в школу, где он сможет остаться до восьмого класса, а после этого – если не произойдет катастрофы, если его не исключат, если он сдаст все, что надо, – он пойдет в старшие классы в Хантер (бесплатно!). Школа принимает детей, чьи родители – преподаватели или постдоки в Университете Рокфеллера или научные сотрудники разного ранга в Мемориальном центре Слоуна – Кеттеринга, если пройти квартал на запад и квартал на юг, как раз упрешься в него; это означает, что состав учащихся в расовом отношении весьма разнообразен – от индийцев до японцев со всеми вариациями. Жилую многоэтажку со старой университетской больницей соединяет бетонный мост советского вида, и оттуда можно спуститься в сеть туннелей, которые пронизывают весь кампус, – людям это, кажется, нравится больше, чем ходить, как бы это выразиться, снаружи, – и пройти в подвал Центра семьи и детства. Пока кажется, что никакого серьезного образования им там не дают, – насколько я могу понять, в основном водят в зоопарк и читают книжки, но Натаниэль утверждает, что в наши дни школа именно такова, и я с ним о таких вещах не спорю. В общем, малыш вроде бы доволен, а что еще, собственно, нужно ожидать от четырехлетнего ребенка?

Хотел бы я сказать то же и о Натаниэле – но он, увы, явно недоволен жизнью и при этом явно не намерен ни в чем признаваться, что меня бесконечно трогает, но и выматывает. В том, что мне предложат эту работу, особых сомнений не было, но мы оба понимали, что кураторская должность в Нью-Йорке для специалиста по гавайским тканям XIX века и по технике их производства вряд ли найдется – к сожалению, так и оказалось. По-моему, я писал тебе, что он советовался с однокашником по аспирантуре, который работает научным сотрудником в отделе Океании в музее Метрополитен; Натаниэль надеялся, что сможет как-то туда вписаться, хотя бы на полставки – но, похоже, не складывается, а это ведь был еще самый надежный из вариантов. В течение минувшего года мы время от времени заводили разговор о том, чем еще он мог бы заняться, на кого переучиться, но ни он, ни я не позволяли себе по-настоящему углубиться в такие разговоры: он, думаю, просто боялся, а я – потому что понимал, что любое обсуждение неизбежно высветит всю эгоистичность такого решения: наш переезд сюда отнимает у него средства к существованию и профессиональную жизнь. Так что каждое утро я ухожу в лабораторию, а он отводит малыша в школу и проводит остаток дня, пытаясь как-то украсить квартиру, которая, я уверен, вгоняет его в депрессию своими низкими потолками, пустыми дверными проемами и лиловым кафелем в