коридоре – рубашки, штаны, белье, запасная обувь и двухнедельный запас питьевой воды, а на полу – коробка, в которой лежали наши свидетельства о рождении, бумаги о гражданстве и прописке, копии свидетельств о допуске, медицинские справки и несколько фотографий дедушки, которые мне удалось сберечь; в шкафчике в ванной – витамины, резервный запас антибиотиков, еще один солнцезащитный крем, гель от солнечных ожогов, шампунь, мыло, гигиенические салфетки и туалетная бумага. В тумбочке возле моей кровати – золотые монеты и бумажные чеки. Поскольку мы – государственные работники, мы можем дважды в неделю позволить себе небольшую роскошь вроде молочного льда или приобрести от трех до шести дополнительных талонов на продукты. Но поскольку мы оба не покупаем ничего сверх необходимости, у нас остается много неиспользованных монет и чеков, которые можно было бы потратить на что-нибудь серьезное – например, на новую одежду или радиоприемник. Но мы ни в чем не нуждаемся: помимо униформы, государство выделяет нам по два комплекта одежды в год и новый приемник каждые пять лет, так что тратить на это собственные средства глупо. Не знаю почему, но мы ни на что их не тратим, даже на то, что нам нужно, – например, на дополнительные молочные талоны.

Мне захотелось посмотреть на дедушкины фотографии, а для этого пришлось вернуться в коридор и снова вытащить коробку. Сначала надо было убрать лежащий сверху конверт с нашими свидетельствами о рождении, но он раскрылся, и документы выскользнули, а вместе с ними – еще один конверт, который раньше не попадался мне на глаза. Старым этот конверт не выглядел, хотя и был слегка потрепанным, а внутри оказалось шесть бумажек. Даже не столько бумажек, сколько клочков, оторванных от разных листов: одни когда-то были книжными страницами, другие – разлинованными тетрадными, нигде не было ни даты, ни подписи, ни указания адресата, и на каждом клочке торопливым, неровным почерком черными чернилами было выведено всего по несколько слов. На одном было написано: “Скучаю”. На другом – “22:00, там же”. На третьем – “20:00”. На четвертом и пятом одно и то же: “Думаю о тебе”. И наконец, на шестом – “Когда-нибудь”.

Откуда взялись эти бумажки, было совершенно непонятно. То, что они принадлежат мужу, не вызывало сомнений: они точно были не мои, а больше никто в нашу квартиру не заходил. Кто-то написал записки моему мужу, а тот оставил их себе на память. Разумеется, они не предназначались для моих глаз, потому что лежали среди бумаг, которыми занимался муж: именно он каждый год продлевал наши сертификаты гражданства.

До возвращения мужа оставалось еще несколько часов, и все же что-то вынудило меня торопливо спрятать записки обратно в конверт и положить коробку на место, даже не взглянув на фотографии, которые мне так хотелось увидеть, как будто муж мог постучать в дверь в любую минуту. А потом мне ничего не оставалось, кроме как вернуться в нашу спальню, лечь на кровать, не раздеваясь, и уставиться в потолок.

– Дедушка?

Но конечно, никто мне не ответил.

Надо было сосредоточиться на чем-то другом и отвлечься от этих клочков бумаги с сообщениями и цифрами, такими непонятными и в то же время такими простыми, и мои мысли возвращались к мизинчикам, к дедушке, к тому, что произошло на Площади. Но все равно в ушах у меня звучало то слово из последней записки, которую кто-то написал моему мужу и которую тот не выбросил. Когда-нибудь, написал этот кто-то, и мой муж сохранил послание; левый край листочка был смят, как будто его неоднократно брали в руки, теребили и перечитывали снова и снова. Когда-нибудь, когда-нибудь, когда-нибудь.

Глава 2

Осень, на пятьдесят лет раньше

Дорогой Питер,

1 сентября 2043 г.

Огромное спасибо за цветы, их доставили вчера – конечно, посылать их совершенно не стоило. Но они прекрасные, нам очень нравятся, спасибо.

Кстати, раз уж мы о цветах – наш флорист все перепутал. Я сказал, что нам нужны белые или фиолетовые мильтонии, и что же они заказали? Целую кучу зеленовато-желтых каттлей. Лавка выглядела так, как будто ее залили желчью. Как вообще это могло произойти? Ты знаешь, что я из-за такого не склонен выходить из себя, а вот Натаниэль в ярости, и это означает, что я должен изображать братскую ярость, чтобы сохранить погоду в доме – чтобы мир одержал победу над хаосом и все такое.

До торжественного дня осталось меньше сорока восьми часов. Я все еще не могу поверить, что согласился на это. И что тебя с нами не будет – тоже не могу поверить. Я, конечно, не сержусь, но без тебя все как-то не так.

Натаниэль и малыш передают привет. И я тоже.

Дорогой П.,

5 сентября 2043 г.

Ну, я все еще жив. Едва-едва. Но все-таки.

С чего начать? Накануне шел дождь, а ведь на северной части острова никогда не бывает дождя. Мне пришлось слушать причитания Натаниэля на протяжении всей ночи – а как же грязь? А вдруг дождь не кончится? (У нас не было плана Б.) Что будет с ямой, которую мы выкопали для поросенка? Вдруг будет слишком влажно и ветви киавэ не высохнут? Может быть, попросить Джона и Мэтью занести их в дом? – пока я не велел ему заткнуться. Не сработало, пришлось накормить его таблеткой, и в конце концов он все-таки заснул.

Естественно, после этого я сам заснуть не смог и около трех вышел наружу; оказалось, что дождь стих, луна огромна и серебриста, жалкие обрывки облаков уплывают на север, к океану, Джон и Мэтью перетаскали вязанки дров под крыльцо и прикрыли яму листьями монстеры, все пахнет свежестью и зеленью, и тогда я ощутил – не в первый и не в последний раз – присутствие того, что можно назвать разве что чудом: я буду жить в этом прекрасном месте, по крайней мере хоть сколько-то, и у меня будет свадьба.

А потом, тринадцать часов спустя, она состоялась. Не буду утомлять тебя (всеми) подробностями, но отмечу, что я снова был неожиданно тронут, что Натаниэль (разумеется) рыдал и я тоже плакал. Все происходило на лужайке за домом Джона и Мэтью, и Мэтью, по причинам неясным, построил там из бамбука нечто вроде хупы. Когда мы обменялись обетами, Натаниэлю пришло в голову, что теперь надо прыгать через забор и бежать окунаться в океан. Что мы и сделали.

Ну вот. Сейчас уже все вернулось