Шрифт:
Закладка:
С любовью, Ч.
Дорогой, дорогой Пити,
22 ноября 2045 г.
Ну вот это и произошло. Я не сомневаюсь, что ты следил за новостями, и не сомневаюсь, что ты знал: нам грозит урезание федерального финансирования; но ты, конечно, знаешь и о том, что в реальность этого я не верил. Натаниэль говорит, что в этом проявилась моя наивность, но так ли это? Смотри: народ едва-едва оправился от гриппа 35 года. За последние пять лет в Северной Америке было как минимум шесть небольших вспышек. С учетом этих обстоятельств какое самое идиотское решение можно было принять? А, знаю! Урезать финансирование одного из ведущих биологических институтов в стране! Проблема, как сказал мне заведующий другой лабораторией, в том, что мы-то знаем, как близко все подошли к катастрофе в 35-м, но страна в целом понятия об этом не имеет. И сейчас им уже не скажешь, потому что всем все равно. (И тогда нельзя было сказать, потому что началась бы паника. Мне уже не в первый раз приходит в голову, что все большая, гигантская часть нашей работы заключается в спорах о том, как и когда обнародовать – и надо ли обнародовать – результаты исследований, на которые ушли долгие годы и миллионы долларов.) Суть в том, что, если мы станем жаловаться, нам никто не поверит. Иными словами, нас наказывают за наш собственный профессионализм.
Не то чтобы я мог поделиться этими соображениями с кем-нибудь за пределами университета. На это указал нам руководитель институтского отдела по связям с общественностью на собрании незадолго до того, как новости объявили, и еще более сурово указал Натаниэль, когда вчера вечером мы по пробкам ехали ужинать. О чем, собственно, я и собираюсь рассказать.
Я не упоминал об этом по причинам, которые постараюсь сформулировать чуть позже – может быть, на следующей неделе, когда мы увидимся, – но у Натаниэля появились новые друзья. Их зовут Норрис и Обри (Обри!), это старые и очень богатые пидоры, с которыми Натаниэль познакомился несколько месяцев назад, когда аукционная компания попросила его проверить подлинность частной коллекции – якобы гавайских покрывал из капы, якобы XVIII века, несомненно украденных бог знает кем бог знает у кого. В общем, Натаниэль их изучил, установил и происхождение, и время создания – он считает, что речь о начале XVIII века, то есть они сотканы до появления европейцев, и, следовательно, это большая редкость.
При этом у аукционной компании уже был потенциальный покупатель, некий Обри Кук, коллекционер полинезийских и микронезийских артефактов, созданных до контакта. Компания организовала его встречу с Натаниэлем, они немедленно влюбились друг в друга, и теперь Натаниэль как фрилансер-консультант составляет каталог коллекции Обри Кука – по его словам, “разнообразной и крышесносной”.
У меня разные чувства по этому поводу. Первое из них – облегчение. С тех пор как мы сюда переехали, я носил внутри грызущую меня пустоту: что же я сделал с Натаниэлем и даже с малышом? В Гонолулу они были так счастливы – и если не считать моих устремлений, я был счастлив тоже. Мне не хватало размаха, но наше место было там. У нас была работа: я работал в маленькой, но серьезной лаборатории, Натаниэль был куратором в маленьком, но серьезном музее, малыш ходил в маленький, но серьезный детский сад – и я заставил всех сорваться с места, потому что захотел работать в УР. Я не могу притворяться – хотя иногда даю такую слабину, – будто хотел спасать жизни или рассчитывал здесь принести больше пользы; я просто хотел работать в престижном месте, и я люблю ощущение охоты. Я боюсь, что начнется новая вспышка, – и одновременно мечтаю, чтобы это случилось. Я хочу быть тут, когда разгорится очередная большая пандемия. Я хочу обнаружить ее, я хочу разобраться с ней, я хочу поднимать голову от пробирок и видеть – небо черным-черно, я не помню, сколько времени уже торчу в лаборатории, я был так занят, так увлечен, что смена дня и ночи перестала иметь хоть какое-то значение. Я все это знаю, я чувствую себя виноватым, но тем не менее я все равно этого хочу. Так что когда Натаниэль пришел ко мне после первой встречи в аукционной компании таким счастливым – таким счастливым, – я почувствовал облегчение. Я осознал, как давно не видел его в подобном возбуждении, как постоянно надеялся, что это случится, и уверял его, что это случится, что он найдет себе место, найдет какой-то смысл для себя в этом городе, в этой стране, которую он тихо ненавидит. И когда он пришел радостный после встречи с Обри Куком, я тоже был счастлив. У него тут есть приятели, но их немного, в основном это родители других детей в школе малыша.
Но эта радость скоро перетекла в нечто иное, и хотя мне стыдно в таком признаваться, это, конечно, ревность. Уже больше двух месяцев Натаниэль каждую субботу ездит на метро на Вашингтонскую площадь, где у Обри прямо настоящий дом, который выходит фасадом на парк, а я остаюсь дома с малышом (и невысказанная мысль тут в том, что теперь моя очередь оставаться с ним дома после двух лет, когда я проводил каждые выходные в лаборатории, а Натаниэль с ним сидел). И когда ближе к вечеру Натаниэль возвращается, он весь светится. Он хватает малыша, крутит и вертит его, начинает возиться с ужином и, пока готовит, рассказывает мне про Обри и его мужа Норриса. Какие у Обри невероятно глубокие и обширные знания об Океании XVIII и XIX века. Какой потрясающий у него дом. Как Обри сколотил свой капитал, управляя фондом, объединяющим другие фонды. Как Обри познакомился с Норрисом. Как и где Обри и Норрис любят отдыхать. Как Обри и Норрис пригласили нас “туда, на восток”, в их “поместье” в Уотер-Милле – Лягушачий пруд. Что Норрис сказал про такую-то книгу или такую-то постановку. Что Обри думает о правительстве. Прекрасная идея Обри и Норриса про лагеря беженцев. Что мы обязаны увидеть/сделать/посетить/попробовать/съесть, согласно Обри и Норрису.
На все это я говорю: “Ух ты” или “Ух ты, котик, здорово”. Я всячески стараюсь изобразить искренность, но, по правде говоря, это не так уж важно, потому
