дела “станут плохи”. Но что значит “плохи” и как они себе представляют эти героические действия, если мозгов и ресурсов будет меньше? Я не из тех ученых – вроде Уэсли, благослови Господь его съежившуюся душу, – которые за каждым поворотом видят апокалипсис, которые едва ли не с восторгом предрекают неизбежность “полного краха”. Но мне все равно кажется, что это дикая глупость – реагировать на вспышку уменьшением ресурсов, как будто, задушив решение, мы задушим проблему и она больше вообще не возникнет. Мы так привыкли ко всем этим вспышкам, что как будто забыли: незначительных вирусов вообще-то не бывает, есть такие, чье поступательное движение удается быстро остановить, и есть такие, чье не удается. Пока нам везло. Но везение не бывает бесконечным.

Так обстоят дела в лаборатории. Дома тоже не то чтобы все идеально. Натаниэль наконец нашел работу, и слава богу, а то мы уже почти бросались друг на друга. Когда он заперт в ненавистной квартире, он ярится оттого, что за весь день ни с кем не познакомился, и хотя, как ты знаешь, он всячески старается себя занять, работает на общественных началах у малыша в школе и в приюте для бездомных – туда он ходит по утрам каждый четверг и готовит еду, – он чувствует себя (как он выражается) “бесполезным и бессмысленным”. Он, конечно, понимает, что работу по специальности ему не найти, но на то, чтобы принять этот факт, а не просто сказать, что он его принимает, ушло почти два года. В общем, теперь он преподает изобразительное искусство четвероклассникам и пятиклассникам в маленькой дорогой школе в Бруклине, у которой невысокий рейтинг – на нее в основном клюют родители с туповатыми детьми и большими деньгами. Натаниэль раньше никогда не преподавал, ездить туда – утомительное мероприятие, но теперь он гораздо счастливее. Его взяли в последний момент, чтобы заменить учительницу, которая уволилась прямо посреди четверти – у нее диагностировали рак матки в третьей стадии.

Одно из неожиданных следствий всей этой ситуации – что я на работе и доволен жизнью, а Натаниэль дома и недоволен – в том, что они с малышом существуют как бы совершенно отдельно от меня и всех моих дел. Ну, Натаниэль всегда был основным родителем у малыша, но в течение прошлого года что-то сдвинулось еще сильнее, и я постоянно сталкиваюсь с тем, что их отношения меня некоторым образом исключают, что я так или иначе многого не знаю об их повседневном быте. Это проявляется в мелочах: когда за ужином они обмениваются остротами, которые я не понимаю, а они иногда даже не пытаются объяснить (я смутно обижаюсь, ничего не спрашиваю, и за это мне потом бывает стыдно); или когда я из чувства вины покупаю для малыша подарок, фиолетового жестяного робота, и вручаю его, но тут выясняется, что фиолетовый – больше не любимый его цвет, что теперь он любит красный, это сообщается мне нетерпеливо-расстроенным тоном, который ранит меня сильнее, чем следовало бы.

Ну и потом прошлой ночью, когда я укладывал малыша спать, он внезапно изрек:

– А мама на небесах.

На небесах? – подумал я. Откуда он это вообще взял? И – “мама”? Мы никогда не говорили о кузине Натаниэля как о маме малыша, никогда ничего от него не скрывали: да, его выносила дальняя родственница Натаниэля, но он только наш, мы так решили. Когда она умерла, мы не пытались изворачиваться: вчера вечером умерла папина родственница, та, которая помогла тебе появиться на свет. Но он, видимо, счел мое молчание замешательством иного рода, потому что добавил, как бы уточняя:

– Она умерла. Значит, она на небесах.

Сначала я просто не знал, как реагировать.

– Ну да, она умерла, – сказал я неуверенно, думая, что надо попросить Натаниэля выяснить, откуда вообще все эти разговоры про небеса (ведь не из школы же?), а потом не смог придумать ничего, за чем не последовал бы неизбежно долгий-долгий разговор.

Он молчал, и я задумался, как уже не раз случалось, что, собственно, происходит в мозгу у детей, как они могут одновременно удерживать в голове две или три мысли, полностью противоречащие друг другу или не имеющие друг к другу никакого отношения, причем для них все это не просто взаимосвязано, а переплетено и зависит одно от другого. Когда мы теряем способность к мышлению такого рода?

Потом он сказал:

– Меня сделали папа и мама.

– Да, – сказал я, помолчав. – Папа и твоя мама тебя сделали.

Он снова умолк.

– А теперь я один, – тихо произнес он, и я почувствовал, как во мне что-то оборвалось.

– Ты не один, – сказал я. – У тебя есть папа, у тебя есть я, и мы тебя очень-очень любим.

Он задумался:

– А ты умрешь?

– Да, – сказал я, – но еще очень нескоро.

– А когда? – спросил он.

– Совсем нескоро, – ответил я. – Так нескоро, что я даже сосчитать не могу.

Он наконец улыбнулся и сказал:

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – сказал я ему. Я поцеловал его. – Увидимся утром.

Я повернулся к выключателю (и, уходя, заметил, что фиолетовый робот отброшен в угол и лежит лицом вниз, из-за чего горло у меня скорбно сжалось, словно эта дурацкая игрушка обладала чувствами, а не была фигней, которую я поспешно схватил в магазине за десять минут до закрытия) и собирался отправиться в нашу спальню устроить допрос Натаниэлю, но тут меня внезапно охватила смертельная усталость. Вот он я – человек, у которого есть своя лаборатория, своя семья, своя, такая желанная, квартира, и все хорошо, или по крайней мере неплохо, но чувство у меня было такое, как будто в это мгновение я сижу верхом на обломке большой белой пластиковой трубы, которая катится вниз по тропинке, и пытаюсь ею управлять, дрыгая ногами, стараясь не упасть. Вот что мне привиделось. Я пошел в нашу комнату, но ничего не сказал о разговоре с малышом, вместо этого мы с Натаниэлем впервые за долгое время трахались, и потом он заснул, и через некоторое время заснул и я.

Вот. Вот что со мной происходит. Прости, что получилась такая выжимка из жалости к себе и прочего эгоцентризма. Я знаю, как ты вкалываешь, и представляю себе, с чем тебе приходится иметь дело. Я понимаю, что это слабое утешение, но каждый раз, когда мои коллеги жалуются на бюрократов, я думаю о тебе и о том, что, как бы я ни был против