моих текстах нет следов чего-либо, относящегося к религии» (2010). Автор этих слов движим, конечно, опасением попасть в «компрометирующий стилистический ряд», опаской, которая с учетом современного литературного контекста представляется куда как оправданной. Духовная практика не должна своей буквой вторгаться в оригинальную художественную задачу и диктовать клишеобразные ее решения. Но, хочет автор того или нет, она не может не отразиться на ориентировке его героя. Минимизация «страстного» содержания душевной жизни, умолчание обо всем, что может разрушить внутреннюю тишину, уход от распри — с собой ли, с миром людей, — самоигральный юмор бытия, гасящий претензии незначительного на верховное значение, — то, что так рельефно демонстрирует свежая поэтика ГП, — имеет корень в духовной воспитанности повествующего. Ольга Балла сравнивает эту книгу с «Духовными упражнениями» Игнатия Лойолы. Лойола там или Феофан Затворник — не суть.

Факт в том, что автор спонтанно придерживается выработанного в себе духовного устава — той disciplinae clericalis, которую пытался начертать перед своими глазами ранний Заболоцкий.

«Горизонтальное положение» не только не лишено «субъекта» — оно в непривычной литературной форме являет абрис положительного героя. Разгадка недоумений некоторых поклонников ГП: отчего, дескать, эту «тягомотину» так тянет читать — очень проста: в обществе не слишком откровенного ее излагателя — хорошо, легко, покойно, едва ли не «благодатно». Для меня эта книга имела неожиданное дидактическое значение.

Генеалогия . Дмитрий Данилов — в высшей степени самоотчетный литератор, склонный обдумывать ремесло прозаика. Разумеется, «Горизонтальное положение» — не самый подходящий плацдарм для такой рефлексии, но она проникла и туда. По ходу чтения романа С. Самсонова «Аномалия Камлаева»21 (и полуодобрительного-полуиронического его пересказа — не в правилах Данилова дурно отзываться о собратьях по перу) автогерой четко обозначает тот тип прозы, которому не намерен следовать: «Как это писателям удается писать вот такие романы — огромные, сложные, с переплетающимися сюжетными линиями. С глубокими идеями. Уму непостижимо».

Роман Самсонова принадлежит нынешнему мейнстриму. Роман Данилова — тому направлению, которое применительно к 20-30-м годам прошлого века современные исследователи стали именовать «второй прозой», или «прозой эн» (отправляясь от названия главного текста Л. Добычина — «Город Эн»; термин приведен А. Арьевым). Условия, когда возникла такая проза, имеют сходство с сегодняшними — ив социально-культурном, и во внутрилитературном отношении: это «распад культурного, авторитетного слова»22 и охватившее аутсайдерский сектор литпроцесса «отвращение к идеологизированной и корпоративной эстетике»23.

Сам Данилов охотно перечисляет своих учителей. Это старшие современники — А. Гаврилов и Ю. Мамлеев, в особенности же — отдаленный во времени Л. Добычин. В другом перечне — Хармс-прозаик (зависимость первых опытов от его манеры и трудное освобождение от подражательности24) и те же Мамлеев и Добычин.

Что касается Мамлеева, скорее это личная признательность мэтру, выказавшему одобрение и поддержку, чем родственность поэтик. Ю. Угольников справедливо замечает, что в даниловскую прозу «с трудом вживляются фантастические сюжеты», — мамлеевские по происхождению, эти трансплантаты попросту отторгаются, как в рассказах «Нина Ивановна» или «Девки на станции» (главная удача последнего — описание священнодействий водителя в кабине автобуса перед отправлением — от Мамлеева бесконечно далека). Всерьез же следует говорить о фигуре Добычина, перед кем Данилов благоговеет: «Это мой абсолютно любимый писатель всех времен и народов» (из интервью). В повести «День или часть дня» герой, находясь в смятении, открывает неназванную книгу на первой попавшейся странице и машинально читает опять-таки не названный, первый в добычинском «каноне», рассказ «Тимофеев»; причем целиком приведенный тут же текст рассказа намеренно не закавычен — можно сказать, присвоен, уроднён Даниловым. Читает и поражается: «Господи, как же это прекрасно, всего три маленьких абзаца, но как же прекрасно…»25.

С Л. Добычиным Данилов, сам того, быть может, не подозревая, находится в отношениях некой психодрамы, где тяги к собственной противоположности не меньше, чем узнавания родства.

Но прежде скажу о не опознанных самим писателем образцах, чтобы продемонстрировать его причастность к более широкому контексту давних поисков. «Обочинная» литература, не приемля официозный заказ на «красного Толстого», первым делом поставила под сомнение самое условность романного письма: «В романе описывается жизнь, там будто бы течет время, но оно не имеет ничего общего с настоящим, там нет смены дня и ночи, вспоминают легко чуть ли не всю жизнь, тогда как на самом деле вряд ли можно вспомнить и вчерашний день»26. Попытка же «правильного» романа, о чем упоминает в этой записи Александр Введенский, если и была им осуществлена, то оказалась утеряна. Сплошному времени со «сменой дня и ночи» пришлось дожидаться Дмитрия Данилова.

Кроме обэриутов, несомненно, проникших в арсенал даниловской поэтики27, есть еще одна литературная фигура, на которую Данилов вряд ли сознательно ориентировался. Это Борис Житков с его своеобразным движением в сторону минимализма — «секвестром» психологии, внутреннего мира персонажей. Роман «Виктор Вавич» во многих отношениях традиционен: с «яркими образами» и «переплетением сюжетных линий», как заметил бы автор ГП, — но внутрь этих «ярких образов» читатель не допускается:»… Он ворочал ими [мыслями], прикладывал, как большие каменные плиты, пока, наконец, мысли не складывались в плотный паркет». «Мир должен быть описан в зримых внешних проявлениях», — замечает о «Викторе Вавиче» В. Шубинский в статье с характерным названием «Последний русский роман»28 (вот сколько раз литература давала повод говорить о ее «последнем слове», за которым «молчание»!); «внутреннего монолога в этой прозе уже быть не может», ее автор «совершает перевод все этих «вспомнил чувства, охватившие его, когда…», «ощутил до глубины сознания, что…» — на язык, в котором есть только «взял», «сказал», «сделал», «ударил», «выстрелил»».

Еще ближе к опыту Данилова знаменитая детская книжка Житкова «Что я видел». Вот свежее впечатление ребенка-«почемучки»:

«Вокзал — это просто большой дом. Наверху часы. Папа говорит, что это самые верные часы в городе. А стрелки такие большие, что папа сказал — даже птицы на них иногда садятся. Часы стеклянные, а сзади зажигают свет. Мы приехали к вокзалу вечером, а на часах все видно. У вокзала три двери, большие как ворота. И много, много людей. Все входят и выходят. И несут туда сундуки, чемоданы, и тетеньки с узлами очень торопятся». Уберем авторитетные пояснения «папы», и получится почти то же, что у Данилова в ГП: «Железнодорожный вокзал — это всегда интересно. Здание вокзала — маленькое, одноэтажное. Скоро будет построено новое здание вокзала — большое, многоэтажное. Но пока пассажирам остается довольствоваться старым зданием — маленьким, одноэтажным. Здание вокзала до отказа заполнено пассажирами. <… > Много заскорузлых, корявых мужиков с мешками и сумками. <… > На железнодорожном пути рядом с вокзалом стоит поезд Новый Уренгой