Шрифт:
Закладка:
Портрет, мягко говоря, стилизован. И я (с понятной условностью) сказала бы — «буржуазен». Ибо только буржуа не подозревает, что помимо «экзистенциального бунта» есть многое другое, что мешает столь безмятежно наслаждаться собственным, часто мнимым, «счастьем»19. Только буржуа (как психологический тип) полагает, что верующий человек «решил для себя главные вопросы жизни», ибо когда мы оказываемся обладаемы верой («обладать» же ею невозможно), подлинные вопрошания лишь начинаются. Иначе всплывает пелевинское: «Солидный Господь для солидных господ», — герой ГП, по аттестации Пустовой, как раз такой вот солидный господин, заимевший в числе прочих удачных жизненных обретений и веру. Немаловажно и то, что составительница этого портрета крепко лукавит, когда называет фотографию областью «творческой реализации» героя. Он — литератор, и мысленно занят этим непрерывно, а в промежутках, оставляемых отнюдь не вольными хлебами free lance’a, занят этим физически. Более того, он литератор уже небезызвестный, свой среди своих, способный быстренько сняться с места ради фестивального или подобного цехового сборища, объявленного в другом городе. И он попадает на литературную встречу в США (буднично-скромно реагируя на это «везение») благодаря тому, что талант его замечен. Умалчивает же он о своих ежедневных занятиях писательством, потому что они и так совершаются у нас на глазах: «ни дня без строчки», без строчек, из последовательности которых слагается его монороман. (Впрочем, в финале он отдает наконец юмористическую дань самому процессу сочинительства: «Надо закачивать. / Пора уже. / Пора. / Постановка последней точки / Описание постановки последней точки. / Собственно, это все. Горизонтальное положение. Сон».) Нет, литература не пущена побоку…
В одном Валерия Пустовая как будто права: «Жизнь требует только того, чтобы ее проживали, терпеливо, день за днем, внутри нее». Хотя, что значит: «жизнь требует», кто она такая, чтобы «требовать», что за философски безответственное олицетворение? Тут не помешает споткнуться.
Не одна Пустовая, но и другие высококвалифицированные читатели ГП находят, что «горизонтальное положение» — это суммарная метафора авторской позиции по отношению к жизни. Распластывание по ней. Растворение в ней. Посюсторонность, исключающая метафизическую вертикаль. Готовность жить, даже не «полюбив жизнь прежде смысла ее», а просто приняв ее как данность (Ольга Балла).
Целая наука жить вне смысла, вне его поисков, отвлекающих от жизни как таковой. А то и апофеоз жизни как сна — то ли по Обломову, то ли по Кальдерону. Никто, кажется, не заметил, что и физически, и метафизически автогерой ГП пребывает преимущественно в вертикальном положении. И это вертикальное положение, следующее за восстанием от сна, равносильно самопринуждению.
Самопринуждение («принятие решения собраться с силами…», «осознание необходимости…») — лейтмотив лейтмотивов этой, действительно терпеливо проживаемой жизни. «Да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте» — одно из прошений ектеньи, неслышно аккомпанирующее герою, предполагает как раз самопринуждение, от готовности к чему зависит исполнение этой просьбы «Начальником тишины».
Не стану говорить о том очевидном, что вся область вынужденной профессионализации героя — это принуждение себя к разномастной работе, отдельные этапы и перипетии которой нередко вызывают тошноту (отлов начальствующих для невнятных интервью, обработка этой писанины, кочевая жизнь командировочного), но в виде попутной награды за терпение позволяют извлечь радость из новых мест и встреч, удачных фотосессий, неожиданностей за поворотом очередного житейского маршрута. Не буду говорить и о том, что духовная практика героя, он же автор («обыкновенный православный христианин», как рекомендуется он в своем интервью), его церковная жизнь прихожанина и участие в таинствах сопровождаются теми же самыми «осознанием необходимости» и «собиранием сил»: «Принуждение себя к прочтению трех канонов и Последования к Святому причащению» (однажды Последование читается им в метро, а что делать, если не успеваешь?..20). Но даже и удовольствия не обходятся без самопринуждения в соответствии с законом поспешающей жизни: «Ранний солнечный осенний вечер, тепло, зеленая трава, неумелые бейсболисты, вопли тренера, здание средневекового вида в окружении зелени, хочется сидеть и сидеть здесь и не ходить ни в какой Гарлем и тем более в Бронкс, но надо, надо, надо выполнить принятое решение <…>» — и вернуться в вертикальное положение человека, не отлынивающего от своих намерений.
Топография книги: преодолевание всевозможных надземных и подземных проходов и переходов, взлеты и посадки самолетов и пр. — закрепляет в сознании читателя неизбежную дань «вертикальному положению» как условию ответственного бодрствования; так, «характерно высокие ступени чугунной лестницы» в нью-йоркском метро — рефрен продолжительного эпизода — обращены в поэтическую метафору необходимого усилия. Наконец, сопротивление болезни сустава, на время лишившей героя возможности находиться в вертикальном положении, самопринуждение к «ковылянию», описанное со стоическим юмором, — тут все та же необсуждаемая исполнительность, не оставляющая места для сколько-нибудь навязчивых ламентаций. «Нормально, нормально». Даже потеря работы, гибель уже затраченных на нее трудов (чувствительный, однако, удар!) отмечены скупой репликой: «Вот оно, значит, как» — да, «бунтом» здесь не пахнет… Прошивающее текст «ох.» (всегда без восклицательного знака, только с точкой) — сразу и кроткий вздох изнеможения, и вольный вздох облегчения. А финальный мятеж сочинителя («сколько можно!..»), из которого окончательно выясняется, что поденное писание ГП было самопринудительным зароком и одновременно отчетом провиденциальному «взиральнику», — этот шутейный взрыв, что называется, «утепляет образ».
Жизнь радостно-печальна, печально-радостна — и это единственно верный подход к ее «мистике». Рутинность и ритуальность в ее отправлениях неразъемно слиты, и оскомина от первого не губит таинственной музыки второго. Данилов переменил полюса привычной философической антитезы: вертикаль повседневного существования он сделал полюсом относительного, стоически или благодарно приемлемого, но не определяющего внутренний строй души; а горизонталь — полюсом абсолютного, расторжением уз самопринуждения, в котором проходит жизнь человека, не лишенного чести и совести. «Надо, надо, надо работать» — «Мы отдохнем». Созерцательная «каталепсия», в какую, хоть и редко, позволяет себе впасть его герой, означает попадание на эту вот «горизонталь», переживание этой внутренней тишины, здесь и теперь предчувствуемое исполнение обещанного.
Сразу в двух (уже цитированных) интервью Данилов подчеркивает свой статус свободного художника: «У меня писательство никак не связано с религиозными убеждениями, у меня эти две сферы разведены в разные стороны» (2008). «[На мои эстетические убеждения] абсолютно никак не влияет православие. В
