1996. № 12. С. 200). Но в том-то и дело, что для Данилова и его героя здесь состоялось важнейшее жизненное событие — состоялось, пока Тимофеев с хозяйкой «сидели безмолвные и неподвижные, с глазами, устремленными на небо». Это тот просвет абсолютной тишины, который Данилов потом увяжет с метафорой «горизонтального положения».

26 Введенский А. Всё. М., 2010. С. 15.

27 Можно упомянуть ряд мелких сходств, например, сдвиг понятий к родовому от конкретно-видового: «покупка в магазине съедобных веществ» и пр. — поэзия Заболоцкого полна похожими примерами.

28 Октябрь. 2001. № 2.

29 Новый мир. 1996. № 12. С. 204.

30 В своей пионерской статье о Л. Добычине (Новый мир. 1990. № 7) Александр Агеев называет «выпяченный» добычинский глагол «нищим»: он не увешан многословными пояснениями и нарочито стоит не на своем месте: «Плот, скрипя веслом, плыл. За рекой распаханные невысокие холмы тянулись». «Золотой шарик на зеленом куполе клуба блестел». Глагол, будучи «выпячен», превращается в почти существительное: «Блеск золотого шарика на зеленом куполе клуба» (заодно в кратчайшей фразе изображена смена исторических времен).

31 Чудакова М.О. Указ. соч. С. 401.

32 Знамя. 2011. № 7.

33 Там же. С. 133. Удивительно, что то же самое слово употреблено современником Зощенко, поэтом Г. Оболдуевым в целях автохарактеристики: «А попробуй по жизни пространствуй / Странной переступью антраша». Вообще, множество нитей, связывающих между собой вольных или невольных нонконформистов той эпохи, еще не обнаружено.

К примеру, ранний рассказ Добычина «Кукуева» остро напоминает городские «обозрения» Оболдуева — та же тотальная невозмутимая ирония над комедией жизни.

Александр Соболев. Пишущая машинка в русской поэзии Заметки к теме

В 1916 году, рецензируя второе издания «Камня» Мандельштама, Гумилев использует нестандартное уподобление:

Его (Мандельштама. — А.С.) вдохновителями были только русский язык, сложнейшим оборотам которого ему приходилось учиться, и не всегда успешно, да его собственная видящая, слышащая, осязающая, вечно бессонная мысль. Эта мысль напоминает мне пальцы ремингтонистки, так быстро летает она по самым разнородным образам, самым причудливым ощущениям, выводя увлекательную повесть развивающегося духа1.

Выразительная метафора критика будет иметь существенные последствия: машинистка и ее инструмент, вместе и по отдельности, названные прямо либо обиняками, будут регулярно появляться в прозе и стихах Мандельштама — от простых упоминаний («Животный страх стучит на машинках <…>» 2; «Клавишная прогулка по всему кругозору античности»3) до ключевых, хотя и не вполне прозрачных силовых точек в «1 января 1924 года»: «И где-то щелкнул ундервуд», «То ундервуда хрящ: скорее вырви клавиш — / И щучью косточку найдёшь», «Но пишущих машин простая сонатина — / Лишь тень сонат могучих тех»4. Вбирание и осмысление поэзией технического объекта в этом случае — как и в классически описанных случаях телефона5 и трамвая6 — представляет чрезвычайный интерес, хотя имеет и принципиальное отличие: пишущая машинка гораздо ближе и интимнее связана с творческим процессом как таковым. Собственно, появление машинки в писательском быту — первая (с момента изобретения бумаги) и последняя техногенная метаморфоза литературного церемониала; совершилась она почти мгновенно, происходила бурно и оставила многочисленные следы, предварительной ревизии которых и посвящена настоящая заметка7. В Россию дивное изобретение проникло в конце 1880-х годов; журнал «Нива», взявший за правило знакомить своих многочисленных читателей с новинками художеств, науки и техники, посвятил пишущей машинке маленькую главу в хронике:

Так называемая пишущая машинка есть механическое приспособление, дающее возможность оттискивать обыкновенный типографский шрифт (отлитые из металла буквы) на полосе бумаги, которая проходит под ним, навиваясь с катушки на катушку. Первая пишущая машинка была изобретена в 1855 году г. Фуко и с тех пор совершенствовалась различными изобретателями, из которых наибольшего внимания заслуживает Маллинг Ганзен и его пишущий шар. Это последнее изобретение было улучшено американцем Шольсом в 1867 году. Он устроил пишущую машинку с клавишами, которые прижимаются пальцами, как фортепианные. Каждой клавише соответствует особая буква шрифта, которая и опускается, если прижать клавишу. Машина устроена так, что буквы, одна за другой, в том порядке как берутся, ударяют в одно и то же место по проходящей под ними ленте с краской, прижимая ее к полосе бумаги, так же двигающейся, как и лента и следовательно оттискивают буквы на бумаге одну за другой. Педалью регулируется образование строк. Этот аппарат, с успехом применявшийся уже несколько лет в Западной Европе, дает более семидесяти слов в минуту, а если наложить друг на друга несколько рядов ленты с краской и бумаги, то он доставляет одновременно до 16 оттисков рукописи. Дальнейшим усовершенствованием этого аппарата является изображенная на нашем рисунке пишущая машинка Ремингтона, которая дает возможность, без большого навыка и напряжения, излагать свои мысли на бумаге по меньшей мере вдвое скорее чем рукописно; причем печатанное не только копируется обыкновенным конторским прессом, но и сама машина дает зараз 4–6 оттисков на обыкновенной бумаге, 10–15 на почтовой и до 30 — на шелковой. Процесс печатания производится ударами пальцев обеих рук о клавиши легко и свободно, печать ясна и отчетлива, и следовательно устраняет недоразумения, возникающие иногда при чтении разных, подчас весьма затейливых или неразборчивых почерков. В России машинами Ремингтона обзавелись уже: Государственный банк, некоторые министерства, правления почти всех железных дорог, многие торговые фирмы и проч. Склад пишущих машин Ремингтона находится в Петербурге, на Большой Морской, № 21, в магазине американских изделий Генриха Блокка8.

Как это часто бывает, европейский приоритет был оспорен отечественными умельцами: в разные годы предпринимались попытки улучшить механизм9 или видоизменить саму концепцию прибора10; несмотря на это, развитие получила именно первоначальная модель. Более того, товарная марка первопроходца на несколько десятилетий11 сделалась нарицательной, что породило ряд речевых новаций: не только восседающая за крупным механизмом барышня сделалась «ремингтонисткой», а иногда и «ремингтонщицей»12 (слово машинистка в это время еще зарезервировано за технически оснащенной швеей13), а сам процесс принял имя ремингтонирования14, но и получающийся в результате текст метонимически именовался ремингтоном.

К началу XX века машинопись прочно вошла в редакционный и писательский обиход, так что ремингтонная разборчивость манускрипта сделалась для большинства издателей непременным условием его рассмотрения15. Обратным эффектом этого явились две разнонаправленные этические новации: стало неловко посылать неперепечатанные рукописи16 — и одновременно правила хорошего тона побуждали извиняться за частное письмо, напечатанное на машинке: «Тебя не шокирует ремингтон? — уж очень я привык к нему. Но все равно — и чернилом целую тебя»17; «Нет, дорогой Валерий Яковлевич, я ничуть не «оскорблена» вашей машинкой. Правда, такое письмо всегда кажется написанным «под диктовку», что лишает его аромата интимности; — но, может быть, это консерватизм, старый взгляд на «письмо» (независимо