Стемнело. Звезды зажглись. Ничего не видно. Какие-то деревья, холмики, огни вдали. Странно… В детстве Хаокину нравилась ночь, потому что была запретна. Но сейчас он давно не ребенок и ночью может не спать, но… Почему она продолжает нравиться ему не меньше? Почему ему даже проще жить ночью? Хаокин не знал ответов на свои вопросы, но дышалось ему на улице лучше, чем в доме-призраке. Он даже почувствовал себя счастливее, что ли.

Хаокин забрался на крышу над окном гостевой комнаты и просто лежал там несколько часов. Почти что сон — забвение наяву. Потом, сам того не заметив, перебрался на кровать, закрыл глаза и провалился в небытие. Какие-то туманы окутывали его, мешанина из событий жизни, ярко-огненный взгляд.

Так крепко Хаокин не спал уже пару лет, это точно. Он проснулся и почувствовал тепло чистой пуховой перины. Это словно счастливое воспоминание из детства… Хаокин почти со злостью открыл глаза. «Какое детство? Уж лучше умереть, чем снова пережить те времена», — подумал он. Парень встал с кровати, заправил ее. Странная печаль окутала его сердце. Это часто в последнее время случалось. Ему вдруг показалось, что он один в этом большом доме, что все куда-то ушли и его бросили.

Парень решил осмотреться. На пылинках в воздухе отражался свет, было уже утро, но, бродя по поместью, Хаокин не увидел ни одной живой души. Может, и правда Мэри и Николас Аттали — лишь ночные призраки?

Парень открыл первую попавшуюся дверь на втором этаже. Детская. Кроватки, игрушки в шкафах и на полу, лошадка-качалка, книжка, открытая на пятнадцатой страничке. Казалось, малыши недавно вышли на прогулку и скоро вернутся. Только вот не вернутся. Дрожь отдалась по телу. Здесь не было детей уже около десяти лет. Тогда всю комнату объяло пламя и дым… Видимо, Аттали восстановили детскую.

Хаокин пошел вниз. На лестнице он поднял картину, которую уронил вчера. Интересно, за что платят Теодору? На ней была рыжая девочка. Она смеялась и щурилась, запрокинув голову. От этого виднелись ее нижние зубы. Затем то ли свет на картину так упал, то ли это произошло на самом деле, но в какой-то момент Хаокин увидел, что девочка смотрит прямо на него и смеется. У нее торчат клыки, она брызжет слюной, она его хочет убить. У Хаокина мурашки по спине пробежались. Он еще раз посмотрел на картину. Нет, выражение лица отнюдь не злое. Первый детский смех — что может быть невинней и прекрасней? Парень повесил картину на место и пошел по коридору. Опять картина. Опять ребенок. Но другой. Тоже рыжий, мальчик, смотрит чуть в бок, на руках у него звездный кот. И вновь Хаокину почудилось, что пацан с портрета как-то ехидно взглянул на него. Хаокин побыстрей спустился. Но эти картины висели повсюду. На каждом углу — по рыжей физиономии, и все глядят на него призрачными глазами, будто говоря: «Можешь скрывать правду, но мы-то ее знаем».

Наконец Хаокин спрятался от этих портретов в ванной, закрыл глаза. Он прислонился к холодной стене и медленно сполз вниз. Босые ноги мерзли от камня — нужно было надеть ботинки. Хаокин открыл глаза. Посреди комнаты стояла большая ванная. Она была встроена в пол, а рядом — сооружение, от которого шли трубы. Хаокин наполнил ванну. Ему не хотелось ждать, пока вода нагреется с помощью печи, поэтому он стянул с себя одежду, бросил ее на пол и лег в холодную воду. А потом нагрел ее магией. Вскоре появился пар. Хаокин варился с закрытыми глазами, а в голову опять лезли страшные мысли. Парень взглянул на свои скомканные вещи. Кожаный плащ был новый, но уже весь исцарапанный, белая рубашка совсем прохудилась, кое-где на ней застыла кровь. Штаны на удивление еще целы, хотя порвались на коленях, а в одном месте прожжены. Вещи так быстро изнашиваются!

После ванны Хаокин оделся по пояс и внезапно замер перед зеркалом. Черные, прилипшие к лицу волосы. Они длинные. Слишком заметный признак. Они его выдают. Хаокин достал нож и начал кромсать пряди, глядя на отражение почти с яростью. Юноша ненавидел свое лицо. Он бы ввек не гляделся в зеркало, если б не бритье и стрижка. Нужно сохранять имидж. Имидж — наше всё. Хотя какой имидж в этих отрепьях? Черт…

Сложно сказать, что именно так бесило Хаокина в собственном облике. Возможно, парень просто злился на всё на свете. Но даже от полнейших уродов, он так не плевался. Если взглянуть на лицо Хаокина, не выражающее никаких эмоций, оно окажется прекрасным. Нос, рот, лоб, общий контур — всё это словно безупречно выточено искусным мастером. К тому же Хаокин был молод. Хотя юнцом назвать его язык не поворачивался: глаза слишком взрослые, не наивные. Во всем лице лишь они выделялись своей неправильностью. Его ярко-зеленые, большие, почти навыкате глаза не очень подходили к милой мордашке. Хотя Хаокин видел свое лицо другим: искаженным в кривой улыбке, истощенным, с уставшими дикими глазами, в которых таилось безумие. Всё это правда читалось на его лице, но воображение юноши доводило эти недостатки до абсурда.

К тому же теперь у Хаокина появился еще повод для ненависти к себе — собственное тело. Парень его не узнавал. Покрытая татуировками и жуткими шрамами кожа сильно обтягивала кости. Хаокин глядел на себя, и ему казалось, что ребра вот-вот порвут кожу из-за усиленного дыхания. Перед зеркалом будто стоял не живой человек, а высохший скелет. И единственное, что отличало его от мертвеца и не позволяло от бессилия упасть в могилу, — злость. В Атталях и того не было. И эта ярость только сильнее разгоралась — с каждым новым обрезанным волоском, с каждым ударом сердца. В какой-то момент парень не выдержал, и зеркало треснуло.

Внезапно в ванную зашла Мэри Атталь. Хаокин чуть не порезался и сразу закрыл тело полотенцем. Мэри в смущении отвернулась.

— Хаокин! Вы ведь в курсе, что приличные люди закрываются в ванной?

— Да, Мэри, — ответил он, слегка замешкавшись.

— И почему же вы оставили дверь открытой?

— А почему вы не стучались? — спросил он. Мэри усмехнулась. Хаокин тоже. Она бросила неловкий взгляд на этого мальчика и испугалась. — Боже мой! — Мэри подошла к нему и уже без стыда внимательно рассмотрела руки, спину. — Ты похож