Шрифт:
Закладка:
— Здесь почти все — красные.
— Плевать мне на всех! — взорвался вдруг Беккенбауэр. — «Сопротивлением» пусть занимаются парни из Булонского леса[13], а мне нужны русские радисты, гауптштурмфюрер! Они важней любой другой банды!
— Значит, никого не брать, а только выявлять связи?
— Да и еще раз да!
— Но я боюсь, что начало игры уже испорчено. Это плохо.
— У нас останется Дюбуэль.
— А если его предупредят?
— Там есть еще секретарша. Красотка, помните? Она, видимо, ничего не знает, иначе Кан не оставил бы ее.
— Почему?
— У них свои понятия о чести — каждый, погибая, выручает другого.
— Да, они фанатики... Значит секретарша, по-вашему, не сможет предупредить Дюбуэля?
— Возьмите под контроль ее телефон. На всякий случай. Кроме того, возможен еще какой-нибудь знак — закрытая занавеска или что-то в этом роде…
— Исключено. Я все помню: шторы в окнах раскрыты, на каждом подоконнике по два цветка в горшках… Больше ничего…
— Прикажите с особым вниманием отслеживать поезда из Швейцарии.
— Но ведь не брать же Дюбуэля на вокзале?
— Ни в коем случае.
— Хотел бы я сам допросить его, — невесело усмехнулся Крейцберг.
— Об этом не может быть и речи. Приказ помните?
Крейцберг кивнул. Да, он помнил строжайший приказ рейхсфюрера СС Гиммлера, запрещающий применять пытки к радистам так называемой Сети Коминтерна. По этому приказу руководителей групп, резидентов, радистов следовало перевербовывать любыми средствами, не считаясь с расходами и соглашаясь на все их условия. В отдельных случаях их надлежало передавать в РСХА и только после этого казнить.
Правда, Беккенбауэр знал, что группенфюрер Мюллер пытался возражать против этого приказа, — шеф гестапо был сторонником немедленных и самых крутых мер, но Гиммлер с ним не соглашался.
Крейцберг сплел пальцы на животе и, похрустев суставами, мрачно подытожил:
— Однако если этот Кан завтра утром явится в «Поло», все наши предположения…
— Гроша не стоят?
— Именно.
— Все может быть, гауптштурмфюрер, но на это раз права на ошибку у нас нет… Учтите, что у швейцарского радиста был тот же код, что и у брюссельского…
Дюбуэль ходил по женевским улицам, с интересом оглядываясь вокруг. У него исчезло, наконец, подсознательное чувство страха, преследовавшее его последнее время. Точнее не страха, а постоянного внутреннего напряжения и ожидания, что тебя остановят где-нибудь на улице или подсядут в кафе. Здесь же с настоящей швейцарской визой он чувствовал себя свободно, переживая душевный подъем, и ему хотелось совершить какую-нибудь глупость — пристать к девушке или попрыгать на одной ноге…
Вдруг Дюбуэль представил, как все будет, когда он вернется в Москву. Он пройдет по улице Горького или Смоленской площади, а потом, наконец, увидит Кремлевские башни и остановится перед Мавзолеем. Он не будет чувствовать собственного дыхания и даже самого себя в эти странные минуты духовного подъема, когда рядом не будет никого, но вместе с тем все окружающее будет принадлежать тебе, а сам ты станешь частью окружающего…
Но это потом, а сейчас немцы под Сталинградом. Правда, не слышно уже парадных маршей по радио, и тон газет совсем другой. Он, Дюбуэль, один из немногих, кто знает, что все это значит. Жан улыбнулся уголками губ: есть и его доля в том, что гитлеровцы увязли под Сталинградом. Информация, которую он передавал Центру, содержала данные о планах ОКВ, а также гитлеровских резервах.
Он привычно покружил по улочкам, проверяя нет ли хвоста, и лишь убедившись в его отсутствии, зашел в ресторан, где его ждал Коломб.
В это послеобеденное время посетителей там почти не было, и Дюбуэль сразу увидел радиста. Тот занял удобное место в углу за колонной, где они могли поговорить, не боясь быть услышанными.
В принципе Коломб не вызывал у Дюбуэля особых симпатий. Они уже встречались — Жан привозил ему деньги для оплаты счетов небольшой и убыточной типографии, служившей ширмой для Коломба. Встреча эта оставила тягостное впечатление, он даже не понял сперва почему, ведь разговор у них состоялся короткий и деловой: Жан передал ему деньги, они уточнили каналы связи на случай опасности, фактически договорились обо всем.
Видимо, Коломб, как и Дюбуэль, следовал золотому правилу разведчика: чем меньше о тебе знают, тем лучше. Он держался настороженно, в нем сквозила какая-то напряженность, и откровенной беседы не получилось. Состоялся разговор или обмен мнениями, как говорят в таких случаях на официальном языке.
Позже Дюбуэль понял, почему так случилось: они стояли на разных полюсах, хоть и делали общее дело. У них были разные мировоззрения, разное отношение к жизни, разные вкусы и мечты. Они были детьми разных классов, хоть и объединились в борьбе с общим врагом. Оба они знали, что после победы их пути разойдутся, но сейчас они должны были соблюдать хотя бы внешнюю благопристойность.
Коломб, увидев Дюбуэля, махнул ему рукой.
— Рад видеть вас, господин Мертенс, — начал он со стандартной фразы.
— Дюбуэль... — пожал ему руку Кладо. — С вашего позволения, Жан Дюбуэль — парижский коммерсант.
— О-о, я вам по-настоящему завидую: жить в Париже — моя мечта!
— До первой облавы, — поморщился Дюбуэль.
— Пожалуй, — сразу согласился Коломб. — Пока там боши, Париж мертв. Что будете есть? Бульон с бриошами[14], фасолевый суп или суп из карпа?
«Суп из карпа... — презрительно подумал Дюбуэль. — Ухи бы сейчас тройной настоящей, с дымком да на волжском берегу!»
— Бульон, — выбрал он, — бульон и утку по-гасконски.
Официант принял заказ. Коломб закурил и, склонившись к столику, тихо спросил:
— Что случилось? Москва прервала связь, не объяснив причин. Потом вы послали письмо с условным знаком…
— Провал.
Коломб нервно затушил только что зажженную сигарету.
— А шифр! Они знают шифр?
— Скорее всего.
— И прочли наши сообщения?
— Думаю, да, — Дюбуэль кивнул. — Радист не успел передать сигнала об опасности, возможно, не смог уничтожить и кодовую книгу.
— Значит, в Берлине знают, какие сведения я передавал, и постараются выяснить, откуда они… — В глазах у Коломба Дюбуэль прочел тревогу, но ничем не мог его утешить, и все же попробовал:
— Не думаю, что «Полковника» могут заподозрить. О нем знаем только мы с вами, а это гарантия…
