Артур засмеялся, делая нарочито низкий голос и передразнивая теперь уже его:

- Потому что ты такой?

- Да! – беспомощно согласился Лев, хоть и чувствовал, что это странный разговор.

- Серьёзно? – Артур выпал из образа, рассмеявшись совсем открыто. – Ты серьёзно чего-то не делаешь просто потому, что воображаешь себя брутальным, холодным мужчиной, который не знает ни любви, ни жалости?

Лев чуть не задохнулся от возмущения:

- Я не воображаю! Я такой есть!

- Ну да, особенно сейчас, когда говоришь это с негодованием пятилетки.

Лев замолчал, обиженно сложив руки на груди, но поймал себя на том, что опять действует как пятилетка, и положил руки обратно на стол. В такой позе делать вид, что ты обиделся, было сложнее, поэтому для верной передачи эмоций пришлось хмуро уткнуться в пальцы.

Артур негромко спросил:

- А ты вообще знаешь, чего хочешь? Или делаешь то, что положено делать холодным настоящим мужикам?

- Я знаю, чего хочу, - твердо ответил Лев. – Я… я даже ничего такого не представлял никогда. У меня всегда было всё в голове… по-нормальному.

- Сложно воображать о мороженом, если никогда не видел мороженого, - заметил Артур.

Опять метафоры! Но на этот раз он понял.

- Что я, по-твоему, никогда не видел, как это делается? Я… я всё видел. Я даже делал. Ну, с другой стороны, в смысле.

- Ты просто не допуск…

- Всё, хватит! – перебил его Лев, поднимаясь со стула. – Я не хочу об этом говорить. Мы… ты… как ты вообще пришёл к этой теме? Мы вообще-то говорили про рак!

- Ну, та тема себя исчерпала, - пожал плечами Артур.

- И что? Это был серьёзный разговор! А ты тут начал…

Он запнулся, почувствовав себя лицемером. Вспомнил, чем сам занимался, перед тем как сюда прийти.

- Всё, я опаздываю, - сказал Лев, хотя никуда не опаздывал. – И тебе тоже пора, ты сказал, что тут до обеда, а уже после обеда, так что… Пока, спасибо за помощь!

- Приятно было поговорить! – услышал Лев, когда уже захлопывал дверь кабинета.

Он пулей сбежал по лестнице, проскочил мимо тётеньки на регистратуре, забыл попрощаться, получил в след ругательство и, наконец, оказался на улице. Перевел дыхание.

То, что с ним происходило – это кошмар. Это болезнь, которую невозможно контролировать. Оно лезет тебе в голову, хочешь ты этого или нет. Прямо как в двенадцать лет, когда он почувствовал первую мучительную тягу к Юре, оно тоже пробиралось в сознание. Тогда он ещё ничего не знал, не знал, как бывает, и это запретное влечение даже не оформлялось в четкие картинки, а потом он научился с ним мириться. А теперь опять, что-то такое же гадкое атаковало мозг, и на этот раз оно вооружено полным спектром визуальных представлений.

Что за несправедливость? Полжизни ему приходилось мириться с тем, что он гей, а теперь ещё столько же с тем, какой он гей? Кошмар.

Лев и Слава [65]

Он не знал, что ему подарить.

Точнее, не так. Он знал. Он даже купил подарок. Он спросил у Юли: «Что нужно Славе?», а она сказала: «Славе нужен набор масляных красок – чем больше будет цветов, тем лучше». Он пошёл в художественный магазин и нашёл этот набор: в деревянной шкатулке с выдвижными элементами, откидной крышкой на защелках и ручкой для переноски. Внутри были бережно упакованы тридцать четыре тюбика с масляной краской, специальные кисти, мастихин (Лев таких слов не знал раньше), три угольных мелка, растворители, лаки и палитра. Сколько ему это стоило? Ну, почти всего: всей стипендии, которую он благополучно вернул после заваленной сессии, а после «потери кормильца» так ещё и в тройном объеме, и, конечно, всей зарплаты студента-практиканта в должности помощника врача. Другой зарплаты у него теперь не было. В кармане осталось сто рублей до двадцать четвертого апреля – в этих числах обычно и начисляли стипендию.

Но всё равно он чувствовал, что его подарок… как будто неравнозначен тому портрету, что нарисовал Слава. Ну, будто бы он откупается от его праздника, а Слава вкладывал столько сил и ресурсов – наверное, портрет занял у него много дней, а может и недель. Он бы не думал об этом, если бы точно знал, что не может сделать ничего «равнозначного», но он-то знал, что может. У него тоже есть… кое-что.

Вот только можно ли сравнивать его «кое-что» со Славиным талантом к рисованию? Он настоящий художник, в этом никто не усомнится. А если он учится в специальном месте для художников, то почти что квалифицированный, с печатью на лбу: «Это художник, мы проверили». А настоящий ли поэт Лев? Его стихотворений никто не видел, ни один профессионал. Может, если бы он попытался поступить в место для настоящих поэтов, его печать на лбу была бы иной – «Это не поэт, мы проверили». С ним бы даже разговаривать не стали.

И ещё его беспокоило, как легко приходили к нему рифмы, не требуя ни времени, ни душевных мук, ни творческого кризиса. Разве бывают творческие люди без творческих кризисов? Может, это как раз показатель. Всем известно, что проще всего живётся дуракам, значит, проще всего пишется – бездарям.

Стихотворения, на которые вдохновлял его Слава, складывались в голове за считанные минуты: просто и примитивно – почти как «кровь-любовь-морковь». Ему бы писать сопливые строчки для праздничных открыток – там самое место подобному творчеству. С Днём рождения поздравляю, счастья, радости желаю…

Он сердито захлопнул блокнот, не сразу заметив, как с задней стороны обложки вылетел потрепанный листок в клеточку – наспех вырванный из тетради. Подняв его, он вгляделся в буквы и на долю секунды ощутил почти обморочный страх – сам не понял, почему. Это были стихи, вовсе даже не страшные, просто… Просто о Юре. Он не помнил, когда написал их, но раз они вставлены смятым листком в блокнот, значит, это было очень давно – в четырнадцать лет, когда он только-только узнал, что вообще так умеет – писать стихи. И, не до конца в это веря, несмело записывал их на обрывках бумаги.

Он вчитался в них, возвращаясь на десять лет назад: в больничную палату, где пахло капельницами и хлоркой.

Юра, мы так долго не говорим,

Ты так часто стоишь у моей двери,

Я не вижу тебя, ты почти незрим,

Ты целуешь