— В беседе с послом, — продолжал Никита Сергеевич, — Ворошилов говорил и о шахе. У нас, мол, тоже были цари, был у нас Николай, которого народ прогнал, и теперь мы без них обходимся. По существу, я с Климентом Ефремовичем согласен. Но говорить это иранскому послу — это никуда не годится. Мы обсуждали этот случай на президиуме ЦК и сказали товарищу Ворошилову, что так вести себя нельзя.

Ворошилов стал оправдываться:

— Товарищи, насчет шаха. Я такой глупости сказать не мог, потому что это не в моей натуре. Я, не хвастаясь, могу сказать, что в отношении деликатности и умения вести себя среди этой братии (смех в зале) я вполне владею. И в далекие революционные годы мне приходилось прятать оружие, которое я вывозил из Финляндии в Петербург, а оттуда в Донбасс. Я имел дело с такими людьми, как архитекторы (я у них прятал оружие), профессора Технологического института. Я умел с людьми быть деликатным... И как мог я теперь что-то говорить недопустимое?

Кто-то из членов ЦК сочувственно предположил:

— Может, переводчик перевел неправильно?

Хрущев не дал Ворошилову спастись и проявил редкую осведомленность (из чего следует, что рассказанная им история с послом была не импровизацией, а домашней заготовкой):

— Не думаю. Посол окончил в Петербурге университет и прекрасно разговаривает по-русски.

Правоту первого секретаря подтвердил и Николай Михайлович Пегов. Старый партийный аппаратчик, он при Ворошилове состоял секретарем президиума Верховного Совета СССР.

— Я присутствовал на этом приеме иранского посла, — доложил пленуму Пегов. — Климент Ефремович, очевидно, забыл. Он, правда, сказал об этом в шутку, но такой разговор с послом, Климент Ефремович, был. Он что-то пошутил насчет Николая II, что-де, мол, был у нас царь, а теперь его нет и живем мы не хуже, а лучше, а потом перешел к шаху. Конечно, тот понял, о чем идет речь...

В зале засмеялись, и председательствовавший на пленуме секретарь ЦК Суслов объявил перерыв. Члены ЦК вышли из зала, посмеиваясь над незадачливым и, видимо, уже впадающим в маразм Ворошиловым.

Когда на пленуме стали говорить об «антипартийной группе», опытный Климент Ефремович понял, чем ему грозит такая грозная формулировка, и стал кричать:

— Это мерзость, выдумка, никакой антипартийной группы нет!

Маршал обратился к Хрущеву:

— Почему ты молчишь? Ты же председатель, скажи, что никакой группы нет!

Хрущев не спешил сворачивать процесс гражданской казни своих обидчиков:

— Климентий Ефремович, оказывается, ты горячий человек. Меня обвиняешь в горячности, а сам не лучше меня в этом вопросе.

От Ворошилова требовали, чтобы выступил против главных закоперщиков — Молотова и Маленкова.

Маршал Конев с трибуны прямо обратился к Ворошилову:

— Наш уважаемый председатель президиума Верховного Совета, наш уважаемый и старейший большевик Климент Ефремович Ворошилов должен определить свое отношение к этой группе. Как же так можно? Климент Ефремович, мы вас любим, уважаем как авторитетнейшего человека в нашей стране. Как вы, глава советского государства, могли спокойно смотреть на то, что творят эти зарвавшиеся заговорщики!

Ворошилов буркнул:

— То, что я знал, — это в пределах допустимого. Ничего другого я не знал.

Голос из зала:

— Плохо, что не знали.

Маршал Конев продолжал:

— Когда вы нас принимали, ваша речь была возмутительная. Вы не ориентировали членов ЦК, что происходит в партии, а, наоборот, возмущенно заявили: зачем пришли, почему пришли, это неслыханное дело... Нехорошо, Климент Ефремович, мне говорить вам такие вещи, но я член партии, член ЦК и обязан это сказать прямо. И это не только мое мнение...

Слова первого заместителя министра обороны были предупреждением Ворошилову. Но Климент Ефремович поначалу пытался доказать, что он был прав. Он говорил, что Хрущев оскорбительно обращается с товарищами по президиуму ЦК:

— Я к нему отношусь очень хорошо. Но это не мешало частенько Никите Сергеевичу на заседаниях обрушиваться на товарищей, в том числе и на меня, если я невпопад скажу то или иное слово критики, слово, неприятное для товарища Хрущева. Он обрушивался и довольно неприятно, я бы сказал, резко реагировал на всякого рода такие вещи.

Ворошилов уверял, что он желал лишь исправить эти недостатки в работе президиума ЦК и в антихрущевский сговор ни с кем не вступал:

— Ничего не знал, нигде ни с кем не собирался. Один раз имел разговор на какую-то пустяковую тему. Товарищи, я со всей ответственностью повторяю и смею заверить вас, что у меня и большинства так называемой группы нет никаких расхождений с линией партии по внешним и внутренним вопросам. Мы всегда были единодушны. Зачем же приписывать то, чего нет?

Его слова не устроили членов ЦК.

Дмитрий Степанович Полянский, первый секретарь Краснодарского крайкома, заметил довольно резко:

— Вы не свои тезисы взяли, товарищ Ворошилов. Вы захватили, видимо, тезисы Молотова и хотите здесь по ним выступать.

Ворошилов, не привыкший к тому, что с ним так смело разговаривают младшие по званию, огрызнулся:

— Вам следовало бы свои мозги прочистить, тогда все стало бы яснее.

Полянский ответил маршалу столь же грубо:

— Но сегодня пока ваши будем чистить.

Первый секретарь Смоленского обкома Павел Иванович Доронин на пленуме вспомнил, как они с Ворошиловым осенью 1954 года ездили по области. Вернувшись, потрясенный увиденным Климент Ефремович сказал, что в Смоленской области хоть Карла Маркса посади, и,он ничего не сделает, колхозы там доведены до ручки...

— Я видел всю вашу большевистскую боль, когда вы после многих лет сидения в Москве увидели, что происходит в сельском хозяйстве страны, — напомнил ему Доронин. — Вы совершенно правильно говорили, что такое положение могло сложиться только потому, что члены политбюро и Сталин не представляли и не знали, как живет народ. Говорили ведь так, Климент Ефремович?

— Говорил, — подтвердил Ворошилов.

— Вы говорили, — напоминал ему Доронин, — что «только наша оторванность от парторганизаций, наша оторванность от жизни народа могла привести к такому положению, как у вас на Смоленщине». И это действительно так. Положение в сельском хозяйстве на Смоленщине было страшное. Я могу, товарищи, пленуму назвать такие цифры: за 1951 — 1953 годы из области ушло сто тысяч колхозников. Причем как уходили? Сегодня в колхозе пять бригад, завтра четыре. Ночью бригада секретно собиралась и уезжала, заколотив все дома...

Достаточно было хотя бы маленький намек сделать, что у тебя плохо с хлебом или с другими делами, как через три минуты тебя вызывают и начинают говорить: что